Небо и земля - Виссарион Саянов

Подросток в странной шляпе с пером держался, должно быть, другого мнения о достоинствах отчаянного мотоциклиста и поддразнивал его, корча дикие гримасы.

— Сегодня тут состязаются мотоциклисты, — объяснила Кубарина. — И мой муженек затеял отчаянный номер…

Мальчишка, неприятель Тентенникова, свистнул и этим окончательно рассердил летчика: забыв о состязании, он остановил мотоцикл, подбежал к оторопевшему мальчишке и так дернул его за ухо, что тот в страхе убежал с плаца, потеряв перчатку, шляпу с пером и целый набор увесистых кастетов. Матрос, ободрявший Тентенникова, улыбнулся, и летчик, помахав ему тяжеленной рукой, снова сел на мотоцикл.

— Нет, вы сейчас же должны вмешаться, — нервно говорила женщина, схватив Быкова за рукав кожаной куртки. — Это ведь было только началом. Нет, вы посмотрите, что будет он сейчас делать.

Тентенников снова начал свои бесконечные круги по полю, и Быков увидел, наконец, высокий помост у каменной будки.

— Видите, — сказала Кубарина, — его дикая выдумка. Он теперь, как говорит, со скуки занимается мотоциклом, участвует во всех состязаниях, какие только бывают в городе, и придумал новый небывалый трюк: въезд — с полного хода — на этот помост. Из тех, кто пытался ему подражать, два человека уже разбились, их отвезли в больницу. Как я ни умоляла его прекратить вздорные трюки, он ни за что не хотел со мной согласиться. И сегодня опять собирается повторить их… Ваш долг сейчас же вмешаться.

— Ваш поступок трогателен, хоть и смешон, — сказал Глеб. — Должно быть, вы действительно сильно любите Кузьму, если из-за такой безделицы нас переполошили. Зря волнуетесь: были у Кузьмы и более опасные переделки, — и, как видите, не погиб он, доныне жив и здравствует.

— Я прошу вас сейчас же прекратить это безобразие, — твердила женщина и рванулась было к трибунам, но Глеб взял её под руку и не выпускал до тех пор, пока Тентенников не выполнил своего рискованного трюка, восторженно встреченного зрителями.

Состязания кончились, Тентенников подошел к друзьям.

— Вы-то как сюда попали? — удивленно спросил он.

Пришлось подробно рассказать о появлении Кубариной, о тревожных её словах, о том, как добирался Глеб с Быковым и женой Тентенникова до Семеновского плаца.

Тентенников рассердился:

— Если ты, Алла, хочешь со мной дальше жить — не вмешивайся никогда в мои служебные дела. Терпеть не могу, когда мои близкие волнуются обо мне. Тентенникову, — он торжественно заговорил о себе в третьем лице, — Тентенникову не десять лет, и в самом трудном деле он сам за себя постоять сумеет…

Он долго еще отчитывал жену, но не прошло и часу, как все вместе сидели в номере, и Кубарина, суетясь и поминутно всплескивая руками, разливала чай в высокие бурые чашки.

— Я никуда тебя теперь пускать не буду, — твердила она растроганному Тентенникову, не глядя на его приятелей, словно в комнате, кроме неё и мужа, никого больше не было.

— Сам не пойду. Я тоже не лыком шит, что к чему — понимаю.

— Чаю попьем — сходим к коменданту. В гостинице обязательно пустые номера найдутся. Ты со своими друзьями разъедешься, но, чтобы им скучно не было, чай по вечерам вместе пить будем.

В тот же вечер Кубарина перевезла свои вещи в гостиницу, и Тентенников расстался с друзьями. Жил он теперь в тесном номере, во втором этаже, и каждое утро приходил к приятелям то за морковным чаем, то за примусом, то просто узнать о последних новостях. Узнав о сговоре Быкова с Леной, он принял самое деятельное участие в делах приятеля и получил для него ордер на отдельную квартиру.

Все обзаводились семьями, и Глеба страшило предстоящее одиночество. Он завидовал даже Тентенникову, постоянно ссорившемуся с упрямой и суетливой женой. И каждый раз, когда молодожены приходили к нему со своими спорами и жалобами, Глеб особенно грустил, хотя и одного дня жизни с Кубариной не выдержал бы, пожалуй.

Старый приятель был доволен обретенным в эти дни семейным счастьем и с гордостью показывал другу свои заштопанные носки.

— И ничего-то ты не понимаешь, — торжествующе твердил Тентенников. — Сам подумай, впервые в жизни, как бы сказать тебе, носки у меня заштопанные и белье в порядке. Необыкновенная женщина, — добавлял он, старательно раскуривая трубку.

Глава вторая

Николай Григорьев в эти дни тоже ждал назначения на фронт. Он работал на Тучковой набережной Васильевского острова в большом сером доме под номером 2–6, где помещался теперь Высший Совет народного хозяйства.

Президиум Совета народного хозяйства мог отпустить Григорьева в армию только после того, как будет назначен новый заведующий сектором.

С каждым днем все больше предприятий национализировала Советская власть, дошла очередь и до авиационного завода, полным хозяином которого в конце войны стал Хоботов. Провести национализацию поручили Григорьеву, и он решил вызвать на помощь Быкова, хорошо знавшего завод еще по довоенному или — как теперь говорили в просторечии — мирному времени. Поздно вечером сидел Быков в высоком заставленном темными шкафами кабинете Григорьева и с интересом слушал рассказ пришедшего с завода давнего знакомца слесаря Сидорчука о нынешнем времяпрепровождении Хоботова.

Сидорчук постарел немного, но был очень подвижен. Он и минуты не мог посидеть на месте и, прохаживаясь по кабинету, густым, странным при его невзрачной комплекции басом рассказывал о происшедшей в Хоботове перемене.

Хоботов привез на завод кровать, посуду, другие необходимые вещи и жил в своем кабинете, как в одиночной камере, ни на минуту не покидая тесного помещения, — даже и на пять минут за последние дни не выходил подышать свежим воздухом. Старый слуга жил с ним в конторе, готовил обед, ходил на черный рынок покупать провизию, а по вечерам навещали Хоботова гости.

— Темные людишки бывают у него, из бывших…

— А с рабочими он не беседует? — спросил Быков.

— Нет, рабочих он не видит. Как и до Октября — старый управляющий на месте, служащие старые…

— И настроены по-старому?

— Да как сказать… Видите ли, недавно слух прошел по заводу, — откуда он пошел, никто не знает, но, пожалуй, слух верный…

Сидорчук подошел к столу, за которым сидел Григорьев, и торопливо пробасил:

— Поговаривают, будто Хоботов собирается закрыть завод и оставшихся рабочих — на улицу… «Дескать, самолеты теперь никому не нужны, топлива нет, денег нет, предприятие нужно свернуть».

— Да, с топливом дела невеселые, — сказал Григорьев. — Вот недавно вернулась наша делегация, ездившая в Донецко-Криворожский бассейн. Были они в Харькове в начале декабря. Там тогда еще существовал созданный Керенским для распределения топлива «Монотоп»… Тактика у «Монотопа» — предательская. Переговоры они тогда вели и с нами и с белогвардейскими правительствами. Наших делегатов встретили в штыки и отказались поставлять уголь для питерских заводов. Начались переговоры. Донскому белогвардейскому правительству дают четыре с половиной миллиона пудов угля, а Питеру — только девятьсот восемьдесят пять тысяч пудов, — этого на работу трамвая и водопровода и то не хватит. А потом и того не дали: стала угрожать комиссии Центральная Рада; пришлось с пустыми руками вернуться в Питер… Как видишь, большие у нас заботы…

— Неужто так и не достанем топлива? — взволнованно спросил Быков. — Ведь уголь для завода — все равно что хлеб для человека.

— Уголь достанем. Вот выяснили недавно, что в Котласе огромные запасы скопились, миллионов десять пудов, туда пошлем людей…

Григорьев сделал несколько записей в блокноте, потом сказал, обращаясь к Быкову:

— Ты будешь нашим представителем по национализации завода. Сейчас же выезжай с товарищем Сидорчуком на место, и сразу беритесь за дело. Партийная организация на заводе крепкая, я их еще по двенадцатому году помню. Первые были бунтари в районе! Агитировать за забастовку их не приходилось, сами подымали другие заводы.

— А кто же будет там новым хозяином? Я у них не останусь, на фронт поеду…

— Тебя хозяином делать не будем. Кандидатура у нас есть другая…

— Интересно, кого наметили? — спросил Сидорчук, — Тут человека надо крепкого, с железными нервами…

— Значит, чего-то мы не додумали, — усмехнулся Григорьев. — Потому что наметили вас, товарищ Сидорчук, а нервы у вас, по правде говоря, не железные…

— Меня? Да мне не справиться!

— А что вас пугает?

— Бухгалтерия затрет…

— Бухгалтерия? Что же в ней страшного?

— Цифр много, на арифмометрах надо считать, опять же денежные документы подписывать, а я писанины пуще всего боюсь, — вдруг еще что-нибудь подпишешь не по правилу — ответ придется держать.

— А вы не по правилу не подписывайте…