Ангел западного окна - Густав Майринк

Так и ждал я, простертый недвижно на ложе моем, наступления ночи. Дольше и ярче, чем обычно, светило солнце в мою комнату, и я даже усмехнулся: уж не остановил ли я его, как Иисус Навин?..

И вновь во втором часу пополуночи Асайя лежала рядом, и вновь я, обманывая себя самого, попался на ту же приманку: спаситель, несчастная жертва… и… и всё остальное!..

Отныне суккуб безраздельно властвовал над всеми моими органами восприятия. Отчаянная борьба моей души и разума с чувствами, отравленными очаровательным фантомом, ввергла меня в страшное горнило искушения, без всякого снисхождения заставив испытать на себе то, что отшельники и святые называли огненным крещением: когда человек, дабы снискать жизнь вечную, по собственной воле входил в разверстые врата преисподней и там, в негасимом огне адских мук, либо лопался раскаленный добела сосуд скудельный, либо сам Господь вдребезги разбивал горнило. Моё Он разбил в самое последнее мгновение, когда я был на волосок от гибели; кратким описанием этого я и закончу мои записи.

Вначале был ад. В каких только обличьях не являлась мне — даже средь бела дня! — Асайя Шотокалунгина! Это был какой-то фантастический карнавал, калейдоскоп масок, за каждой из которых была она, она, она — кружившая мне голову восхитительным очарованием своей неподражаемо нежной, по-детски невинной жестокости, ослеплявшая умопомрачительной наготой своего божественного тела.

Асайя Шотокалунгина была всюду. Кусая в кровь губы, я произносил формулы заклинаний, и она покидала меня, смиренно потупив взор с такой трогательной тоской неразделенной любви, что сердце рвалось на части… Нет в мире слов, способных хотя бы приблизительно передать, чего стоило мне устоять пред этим ангельским взором, молящим о снисхождении.

Но уже в следующее мгновение, едва растворившись в воздухе, она, тысячеликая, всплывала во всех отражающих поверхностях моего дома: в полировке шкафа, в наполненном водой бокале, на лезвии ножа, в опаловых бельмах оконных стекол, на выпуклой стенке графина, в хрустальных подвесках люстры, в белом кафеле печи. Мои муки возрастали тысячекратно, ибо Асайя, соскользнув в иную плоскость моих чувств, не только не становилась дальше, но и наоборот — приближалась, и я ощущал её обжигающую близость постоянно, в любое время дня и ночи. Если раньше я пытался изгнать княгиню усилием воли, то теперь она, отразив мой волевой импульс, обратила его на меня самого, и… я стал вожделеть её: отныне мою душу раздирали две взаимоисключающие страсти — одна с проклятиями гнала Асайю прочь, другая умоляла вернуться…

А когда чувства мои стали корчиться в адском пламени невыносимого вожделения, я подошел к флорентийскому зеркалу Липотина, на которое ещё давно в недобром предчувствии набросил покрывало, сорвал с него завесу и, уже не владея собой, заглянул в зелёный омут:

Она лежала у самой поверхности, на мелководье, развернув ко мне свою обнаженную грудь, и её невинный целомудренный взор, затуманенный слезами, молил о пощаде. Волосы на моей голове встали дыбом, я понял: это конец!..

Собрав последние силы, я размахнулся и в отчаянье ударил кулаком по зеркальной глади, разбив её на тысячи острых брызг.

И образ Асайи вместе с отравленными ею осколками проник через порезы в мою кровь и вспыхнул там чёрным инфернальным огнем. А из крошечных, рассыпанных вокруг по полу зеркальных кристалликов, мультиплицированная несчётным количеством копий, закатывалась сумасшедшим смехом тоже она — Асайя, Асайя, Асайя… Нагая, хищная, вампиричная, многократно повторенная… Но вот она вышла из осколков, как резвящаяся сирена выныривает из воды, и, по-прежнему заходясь от смеха, двинулась на меня со всех сторон, подобно несметным ордам соблазна, — тысячетелая, неуязвимая, алчная, агрессивно-похотливая, с тяжёлым, сладострастным дыханием…

Атмосфера в доме стала ароматом её кожи… Да, да — запах пантеры, но ничего более сладкого, весеннего, дурманящего я в своей жизни не вдыхал. Только ребёнок может по-настоящему оценить то блаженное забвение, которое навевают иные ароматы…

И тогда… тогда Асайя-Исаис начала окутывать меня в свою ауру, в своё астральное тело… Я оцепенел от патологического ужаса, когда встретился глазами с неумолимо жестоким и невинным взглядом гипнотизирующей меня рептилии, для которой убийство — это естественный образ жизни, природный долг. Всей сокровенной эссенцией своего существа она проникала под мой кожный покров, вползала в позвоночный столб, сворачивала свои кольца в головном мозгу; она прорастала в меня, вырастала из меня, перерастала… И где, где было оно тогда — моё спасение, мужество, воля?!

И вновь мой слух снаружи и изнутри затопил колдовской завораживающий ритм:

О, как бездонна щель,как пристально узка…Но крошечный ущерб отточенным серпом…Ты помнишь обо мне…Ты смотришь на меня…Ночь шита серебром…Ущербная Луна…

Я ещё успеваю понять, что это моя последняя, прощальная песня… И тут меня, уже ступившего на порог чудовищной бездны — философы называют её «восьмым миром», в нем человеческое Я подвергается абсолютной диссолюции, — отбрасывает назад внезапное озарение, подобно молнии средь ясного неба сверкнувшее в моём сознании: кинжал!., наконечник копья Хоэла Дата!.. Ведь он мой!..

Может ли одна только мысль породить огонь? На собственном примере я убедился в могуществе пиромагии. Огненная стихия — скрытая, невидимая, вездесущая — до поры до времени спит, но одно лишь тайное слово, и… в мгновение ока проснется пламя и огненный потоп захлестнёт Вселенную.

Мысль о кинжале словно высекла из кремня моего сознания магическую искру… Дальше, как во сне: мощная струя огня брызнула прямо из пола, и все вокруг обратилось в сплошное пламя… Гигантская огненная стена, шипящая как при самовозгорании мучной пыли, выросла предо мной. Очертя голову я ринулся в самый эпицентр бушующей стихии: пробиться, во что бы то ни стало пробиться на другую сторону, даже если мне суждено сгореть заживо! Вперёд — кинжал должен быть у меня в руках!..

Каким образом я прорвался сквозь огненную стену, не знаю, но я прорвался!.. Выхватил кинжал из тульского ларца… Мои пальцы сами собой, как у лежащего в кресте саркофага Джона Ди, судорожно сжались на рукоятке… Взмах — и вставший у меня на пути Бартлет Грин отпрянул назад, зажимая руками свой колдовской «белый глаз», пронзенный клинком… А я уже ныряю в неистовый огненный прибой с чёрной пеной клубящегося дыма на гребне… Слетаю по лестнице вниз и с разгона всем телом бросаюсь на запертую входную дверь… Сорванная с петель, она с грохотом вываливается наружу, и…

Прохладный, свежий, ночной воздух едва не сбивает меня с ног… Запах палёных волос приводит меня в себя: космы на голове и борода стали заметно короче, обгоревшая одежда кое-где ещё тлеет…

Куда? Куда теперь обратить мне стопы мои?..

Назад пути нет: горящие балки, охваченные негасимым сверхъестественным огнём, рушились у меня за спиной… Прочь, прочь от пожарища! Кинжал, намертво зажатый в моей правой руке, по-прежнему пребывал в какой-то жутковатой эрекции, как будто этот огненный оргазм не имел к нему никакого отношения. Не удалось Исаис Понтийской оскопить моё Я, и наконечник значит теперь для меня больше, чем жизнь, не важно, где мне суждено отныне жить — в том или в этом мире… И вдруг застываю как вкопанный: передо мной высокая, величественная дама, та самая, чей ангельский образ я видел в парковом лабиринте Эльзбетштейна… Моя душа обмерла в ликующем порыве: это она — Елизавета, истинная королева моей крови, недосягаемая возлюбленная Джона Ди, благословенная в своём терпеливом ожидании!.. Я опускаюсь на колени, не обращая внимания на огонь тибетских дугпа, который едва не лижет ступни ног… И тут кинжал вздрагивает в моей руке как живой, словно пытаясь отвернуться от неземного видения, и в мой мозг проникает ледяная игла: да ведь это маска, личина, мираж, обманчивое отражение, украденное чёрной, обратной стороной зеркала и выставленное сейчас предо мной, дабы низвергнуть назад, в бездну «восьмого мира»…

Зажмурив глаза, я прошёл сквозь фантом, как недавно сквозь огненную стену… Потом мчался по улицам, словно затравленный зверь, которого преследуют по пятам кровожадные, тощие гончие; и вдруг совершенно отчетливо вспомнил, как в галлюцинозе, вызванном токсичными дымами монахов секты «Ян», за мной точно так же гнались чёрные инфернальные кошки и, лишь добежав до древа, с которого Елизавета подавала мне какие-то таинственные знаки, я спасся от погони. Значит, спасусь и сейчас, понял я и, словно притянутый мощным магнитом, уверенно повернул к Эльзбетштейну! Теперь я летел как на крыльях, почти не касаясь земли, в каком-то странном полузабытьи; а когда до меня наконец дошло, что ещё шаг — и мой пульс просто взорвется, чьи-то невидимые руки подхватили меня и я вдруг очнулся на вершине главной башни замка…