Скверный глобус - Леонид Зорин

Геннадий отвез Веру Сергеевну, отвергнув предложение Жолудева, который хотел присоединиться. «Доставлю. Обойдусь без помощников». Вернулся под вечер, был доволен. Палаты, чаще всего, двухместные. Центральный корпус стоит на горке. В нем биллиард и библиотека. Пониже, вокруг, стоят коттеджи. В одном из них поместили Веру.

В последнее время Сычов стал сумрачней, без надобности не затевал разговора, на Жолудева посматривал искоса, с какой-то опасливой подозрительностью. О Вере говорил неохотно, отделывался короткими фразами, а то и просто одним словечком. Буркнет себе под нос: «Поправляется», — и сразу закроется, замолчит. Жолудев исстрадался, извелся, спасался работой — не помогало.

Март выдался на редкость морозный. Иной раз на дырявое небо всходило рябоватое солнце, но толку от вялых лучиков не было — не греют, только резче высвечивают безрадостный, унылый пейзаж. Уставшая от зимы столица нахохлилась стенами в темных потеках, крышами в рваных подтаявших хлопьях, хмурыми запотевшими окнами, желтой и грязноватой наледью скользких враждебных тротуаров. Время проклюнуться весне с ее капелью, с ее надеждой, но где она, нет ничего похожего, одна измотавшая маета.

В субботний вечер Геннадий Сычов зашел к соседу, спросил: «Занимаешься?» — значительно посмотрел на стены, заставленные книжными полками, и хмуро бросил:

— Свободен завтра? Я к Вере еду. Хочешь — со мною?

— Ты еще спрашиваешь! — крикнул Жолудев.

— После двенадцати отправимся. Дорога, надо сказать, не близкая.

Жолудев готовился к встрече, словно к свиданию, — он приоделся, сбегал на рынок, наполнил доверху сластями с фруктами черную сумку, которую ценил за вместительность. Деятельность на благо партии пошла на пользу его бюджету — он вспомнил, как Лецкий когда-то сулил ему, что он еще оденет в меха любимую женщину, и рассмеялся.

Геннадий покосился на сумку и не одобрил подобных излишеств. Глухо спросил:

— Куда ей столько? Всякое бабье угощать? Я ведь — не с пустыми руками.

— Нет уж, пожалуйста, не возражай, — пылко сказал Иван Эдуардович. — Это, Геннадий, моя забота.

— Дело твое, — сказал Геннадий.

И вновь, как это нередко случалось в последние дни, взглянул на соседа долгим оценивающим взглядом.

Весь путь в подмосковной электричке он оставался задумчив, мрачен, не проронил ни единого звука. Но чувствовалось, что в этом молчании копится нервное раздражение.

Наискосок сидела компания — трое подвыпивших пацанов. Один был с гитарой, с сережкой в ухе. Пощипывая тугие струны, выкрикивал озорные слова, весело, играючи жалуясь: «Просидел я две недели, как на даче. Не видал я ни жены, ни передачи».

— Замолкни, — с угрозой сказал Геннадий. — Уши через тебя заболели. Жены он не видал, засранец долбаный.

Певец спросил:

— Ты, дядя, припадочный?

Геннадий привстал:

— Кому я сказал?

Подростки негромко побухтели, но петь перестали, а вскоре ушли.

Жолудев недоуменно спросил:

— Зачем ты к ним вяжешься? Не понимаю.

Геннадий насупился еще больше:

— Тебе и не надо все понимать.

Вылезли на склизкой платформе, вместе с нестройной толпой пассажиров, нагруженных сумками и пакетами, неспешно зашагали к автобусу. Ждали его на ветру полчаса, устало перебирая ногами. Пришел он, плотно набитый людьми, Жолудев едва притулился с задранной над головою сумкой.

Окна на холоде запотели, где ехали, он толком не видел. Знал только, что ехать сорок минут — приедут к исходу тихого часа.

Неожиданно Геннадий сказал:

— И думаешь, так можно прожить?

Иван Эдуардович не понял:

— О чем это ты? Про что я думаю?

Геннадий сказал:

— Пройти стороной. Тихой пробежкой, коротким шагом. Так не бывает. Не получается. И воробьи со скворцами дерутся. Такая война за гнезда идет. Галки кидаются на грачей. Зато вороны галок гоняют.

Жолудев ощутил обиду и возразил:

— Это я-то — сторонний? Про что не знаешь, не говори.

Геннадий ничего не ответил, потом усмехнулся и выразительно поднял литой задубевший перст.

— Может, и знаю. Еще неизвестно.

Жолудев только пожал плечами.

На остановке «Санаторий» автобус почти весь опустел. Кроме двоих озабоченных теток все ехали навестить больных. Те уже шли навстречу гостям. Звучали приветствия и поцелуи.

— А наша-то где? — бормотнул Геннадий.

Дорожка еле приметно спускалась и сразу же упиралась в цепочку из одноэтажных приземистых домиков. Было их не то шесть, не то семь. Когда мужчины до них добрались, из крайнего вышла Вера Сергеевна в знакомой коричневой шубейке и теплом оренбургском платке.

— Не больно спешишь, — сказал Геннадий. — А нынче я не один. Я — с гостем.

Она рассмеялась:

— Здравствуйте, мальчики! Вот умнички, сразу оба приехали.

— Это вот вам, — Иван Эдуардович передал ей черную сумку. — Хотя… я лучше сам донесу. Она, по-моему, тяжеловата.

Вера Сергеевна заглянула в черную сумку, всплеснула руками:

— Прямо забалуете меня…

— Баловать он у нас любитель, — сказал Геннадий.

— Не то, что ты, — она откровенно развеселилась.

— А потому что мне известно, — сказал назидательно Геннадий. — Жизнь — одно, баловство — другое.

— Мне много… — сказала она озабоченно. — Хотя… Я девочек угощу.

— Я говорил, — сказал Геннадий. И поглядел победоносно.

Они занесли подарки в палату, почтительно поздоровались с женщиной, лежавшей под байковым одеялом — и вышли на воздух, пройтись по дорожке, подальше от любопытных глаз.

Уже начинало слегка темнеть, над территорией рокотала лирическая радиомузыка. Из черного рупора разносилось: «Здесь, на предгорьях Алтая, голос не слышится твой…».

Путь до Алтая с его предгорьями долог, загадочен и далек, но тенор из рупора был убедителен, и верилось, моя золотая, в скорую встречу с тобой.

Вера Сергеевна стала в середке, чтоб взять их под руки, но, к сожалению, тут и произошла неувязка — Геннадий был ниже почти на голову, и толком не удавалось приладиться. Он потемнел, квадратный затылок напрягся, стал багрового цвета.

Вера Сергеевна привыкла, что он по сю пору никак не смирится с тем, что уступает ей в росте, и постаралась свести все к шутке:

— Вымахала не в мать, не в отца, — сказала она с виноватой улыбкой.

Но неувязка произошла в присутствии третьего человека.

Геннадий сердито проговорил:

— Не баба — коломенская верста.

Жолудев болезненно сморщился, она остерегающе сжала локоть соседа, заговорила о чем-то неважном и несущественном.

В конце концов, они приспособились и зашагали по льдистой аллейке, присыпанной еле приметным песком. Встречные люди на них поглядывали, особенно женщины — Вера Сергеевна успела со многими перезнакомиться. Она отвечала на приветствия с достоинством, с чуть смущенной улыбкой. Было и приятно и лестно, что к ней приехали сразу два гостя. Она представила, как перед сном женщины станут ее расспрашивать, и ощутила, что густо краснеет.

— Как чувствуете себя, Вера Сергеевна? — заботливо спросил ее Жолудев. — Толковый ли доктор? Что говорит вам?

Она улыбнулась.

— Доктор хороший. Да что говорит? Все больше пошучивает. Есть в моей палате больная, женщина славная, но беспокойная. Она все допытывается: вы мне скажите, долго еще я буду маяться? Он отвечает ей: если долго, это большая ваша удача.

— Шутейник хренов. Тебе что сказал-то? — ворчал Геннадий.

— Да ничего. Ну что он мне скажет, сам подумай. Десяток лет по этому делу, все уже знаю не хуже его. «Возьмитесь за ум, займитесь собою».

«Господи, — молча дивился Жолудев, — ну что же мне так дорога эта женщина?»

— Много работы у вас, Ванюша? — мягко спросила Вера Сергеевна.

Ответил со вздохом:

— Работы хватает. Будет и больше. К весне поближе.

Геннадий неожиданно бросил:

— Он трудится по полной программе.

«Злится на что-то», — подумал Жолудев.

Заговорились и не заметили, что могут опоздать на автобус. Стали торопливо прощаться.

Вера Сергеевна сказала:

— Спасибо, мальчики, что навестили. Живите дружно. Скоро приеду.

— Не торопитесь, — промолвил Жолудев. — Самое важное: результат.

Она сказала:

— Буду стараться. Ну, новые легкие не поставишь. Спасибо вам. Запахнитесь получше.

Но на автобус они опоздали.

— Так я и знал, — сказал Геннадий. — Когда начинаются церемонии, всегда получается всякая хрень.

Узнали, что следующий автобус придет через полтора часа, а может — и позже, ходит не точно. Решили пешком добраться до станции.

— Шагай без спеха, — сказал Геннадий. — Иначе дыхалка подведет.

— Я знаю.

— Еще бы. Ты все у нас знаешь. Но только не балабонь на ходу. Идти надо молча. Это — закон.

Спустя полчаса миновали кладбище. Иван Эдуардович горько смотрел на покосившиеся кресты, на запорошенные надгробья, на многих уже не прочтешь ни буковки — в душе его поднималась тоска. «Нелепая мне выпала жизнь, — подумал он, — какая-то выморочная, нескладная, с глупыми перепадами».