В театре и кино - Борис Бабочкин

В минуты внезапно вспыхнувшего увлечения Сашей Лебедевой (финал второго действия) Бабочкин рисует Иванова влюбленным безрассудно, беспредельно, всем существом отдавшимся нахлынувшему на него чувству. Этой юношеской пылкостью артист как бы отдает дань еще не отцветшей, не растраченной молодости своего героя (ведь Иванову всего тридцать пять лет). И, как юноша, Иванов - Бабочкин не в силах сдержать порыв охватившего его чувства. На мгновенье он забывает обо всем на свете и, обняв Сашу, целует ее страстно, жадно, с упоением... Но и эта короткая минута счастья - единственная за всю жизнь Иванова на сцене -оказывается отравленной: точно почувствовав присутствие кого-то постороннего, он поднимает глаза и видит в раскрытых дверях балкона безмолвно и неподвижно стоящую Анну Петровну, освещенную неровными, блуждающими красноватыми отблесками фейерверка. "Сарра!", - "с ужасом", по ремарке Чехова, восклицает Иванов. В интонации Бабочкина к выражению ужаса примешиваются жесткие ноты упрека, возмущения, негодования, как будто в это мгновение Иванов возненавидел жену за то зло, которое сам причинил ей.

И все дальнейшие отношения Иванова с Сашей приносят ему больше разочарований, чем радостей. Ее благоразумные рассуждения, попытки возродить любимого человека к новой жизни только еще больше раздражают его, как новый и едва ли не самый чувствительный укор его совести.

Справедливо замечая в своей статье, что роль Иванова таит в себе много соблазнов ложной театральности и сентиментальности, Бабочкин избегает в исполнении и того, и другого.

Оставшись один после сцены с Львовым в третьем действии, в горьком раздумье, он уже почти произнес себе приговор. Этот суд над самим собой, во время которого Иванов -Бабочкин с такой неумолимой взыскательностью к себе ставит "проклятые вопросы" и тщетно пытается найти ответ, происходит на сцене, погруженной в темноту, и только один луч выхватывает из мрака лицо актера - лицо человека, бьющегося над мучительной, неразрешимой загадкой своей жизни... А жизнь беспощадно предъявляет ему свои жестокие и грубые требования.

Безнадежно больная жена не вызывает в нем жалости или сочувствия. А поток ее яростных, но несправедливых упреков возбуждает в Иванове - Бабочкине не гнев, а скорее холодную враждебность и желание отомстить за оскорбление. И он мстит со страшной, не свойственной ему жестокостью. С ледяным спокойствием, с затаенным злорадством, отчеканивая каждое слово, он произносит: "Так знай же, что ты... скоро умрешь... Мне доктор сказал, что ты скоро умрешь...".

Сраженная словами и тоном мужа, Сарра - Роек, поникшая, сразу ослабевшая, с усилием делает несколько шагов и в изнеможении опускается на стул. Глядя перед собой остановившимися, полными ужаса глазами, она чуть слышно, прерывающимся голосом спрашивает: "Когда он сказал?". Не в силах выдержать взгляда Сарры, Иванов - Бабочкин отшатывается от нее и закрывает лицо руками. "Как я виноват! Боже, как я виноват!" - неподдельное, горькое раскаяние и боль слышатся в этом возгласе Бабочкина. И только теперь, упав в кресло и прижавшись головой к спинке, он глухо, с безнадежным отчаянием рыдает (ремарку Чехова "плачет" в середине сцены Иванова с Саррой Бабочкин не выполняет).

И действительно, никакой театральности, никаких сантиментов в этой сцене нет. Б. А. Бабочкин точно определил в своей статье актерскую задачу роли Иванова, которая требует "с наибольшей силой проявить не актерские качества исполнителя, а человеческие качества героя". Артист сумел показать лучшее, что было и что еще осталось в душе Иванова; в финале спектакля он вырастает в того сильного, мужественного человека, каким был еще несколько лет назад, когда его полюбила Сарра.

Во всей манере поведения Иванова - Бабочкина в четвертом действии нет ни самолюбования, ни жалости к себе, ни желания вызвать ее у окружающих. Перечисляя свои "вины", с полным самообладанием, с язвительной иронией по отношению к самому себе, он стремится прежде всего высказаться перед Сашей, заставить ее поверить в безнадежность своего положения, доказать ей необходимость разрыва. Непрерывно ускоряющийся ритм речи, быстрота и резкость движений, все чаще звучащие в голосе Бабочкина нотки раздражения выдают огромное внутреннее волнение героя, но это - волнение не слабого человека, взывающего к состраданию, а человека мужественного, глубоко убежденного в своей правоте.

К концу сцены с Сашей и Лебедевым речь Иванова -Бабочкина становится бурной, его гнев на самого себя, на людей, которые не хотят или не могут понять его, достигает предельного накала. И вдруг все это как бы обрывается на самой высокой ноте - мгновенно наступает реакция. После слов: "О, как возмущается во мне гордость, какое душит меня бешенство!" - Бабочкин, до этого стремительно шагавший по гостиной, вдруг останавливается, точно наткнувшись на какое-то препятствие, делает короткую паузу, прежде чем произнести: "Эка, как я уходил себя! Даже шатаюсь...", а затем медленно, нетвердо ступая, отходит в сторону и прислоняется спиной к роялю, опершись на крышку руками. Вид у него бесконечно утомленный, он весь поник, склонил голову на грудь и, кажется, упал бы, если бы не спасительная опора - рояль.

Исступленный крик Львова: "Николай Алексеевич Иванов, объявляю во всеуслышание, что вы подлец!" - выводит его из состояния прострации. За минуту до этого усталый, обмякший, расслабленный, он молниеносно преображается, вновь обретая мужество, твердость, самообладание. Он стоит, по-прежнему прислонившись к роялю, но не ссутулившийся, а прямой, как струна, и, не удостаивая доктора взглядом, лишь слегка повернув в его сторону голову, холодно-презрительно произносит: "Покорнейше благодарю". Затем отворачивается от Львова, от ошеломленной толпы гостей и, гордо откинув назад голову, застывает, как изваяние. Так, не меняя позы, с непроницаемым взглядом, обращенным прямо в зрительный зал, он слушает всю следующую сцену до конца монолога Саши.

Невозмутимое спокойствие, с каким Иванов - Бабочкин принимает и нанесенное ему Львовым оскорбление, и "заступничество" Боркина и Шабельского, вызывающих Львова на дуэль, и горячую защиту Саши, не оставляет сомнения в том, что решение его окончательно созрело еще до выходки доктора. Бурные, полные негодования слова Саши не вызывают в Иванове благодарности. "Не свадьба, а парламент! Браво, браво!.." - говорит он, иронически аплодируя и насмешливо улыбаясь. С этими словами Бабочкин, окончательно сбросив с себя оцепенение, отходит от рояля и мимо расступившихся гостей направляется в противоположный конец зала. Он идет быстро, легко, уверенно. В том же стремительном ритме он произносит последние реплики Иванова и на ходу достает из внутреннего кармана фрака револьвер. Не обращая внимания на крик мечущейся в ужасе Саши, он выбегает на балкон, оттуда слышится выстрел и на фоне воздушных белоснежных занавесей и бледно-голубого весеннего неба перед зрителями в последний раз мелькает тонкая, одетая в черное фигура Иванова - Бабочкина, мелькает, падает и остается недвижимой...

Самоубийство Иванова в трактовке Бабочкина - проявление не слабости, а мужества героя. Это его отказ от той жалкой будущности, на которую он был бы обречен в окружающем его обществе.

Постановка Бабочкиным чеховского "Иванова" в Малом театре и исполнение им заглавной роли - это новая блестящая

страница в сценической истории этой пьесы. Это поистине глубоко современное прочтение классического произведения.

Репертуар Бабочкина-актера в Малом театре, к сожалению, весьма небогат, и среди его ролей долго не было такого образа нашего современника, в котором смогла бы в полной мере проявиться многогранность таланта артиста. Поэтому понятна та творческая радость, с которой Бабочкин приступил к работе над ролью художника Аадама в пьесе Э. Раннета "Браконьеры", постановка которой была осуществлена М. Жаровым в 1961 году.

Роль Аадама весьма значительна в творческой биографии Бабочкина. Можно смело сказать, что созданный им образ является крупным завоеванием советского актерского искусства. Однако в прессе работа эта была освещена скупо, а иногда, с нашей точки зрения, и неверно. Поэтому, думается, следует рассказать о ней подробнее.

Бабочкин появляется в "Браконьерах" таким, каким мы постоянно видим его в жизни, даже одетый почти так же, как всегда, с неизменным беретом на голове (парик с неровными прядями темно-русых волос, выбивающимися из-под берета, и короткая, чуть заметная бородка не вносят существенных изменений в его внешний облик). Только пальто надето чуть-чуть небрежнее, чем обычно, а ярко-красный шарф придает костюму некоторую, не свойственную Бабочкину экстравагантность.

И взгляд, которым окидывает комнату Аадам, и интонации его первых реплик - тоже знакомые, "бабочкинские". Но это только самое первое, минутное впечатление. Очень скоро и незаметно для себя мы уже забываем о том, что перед нами артист Бабочкин, и видим другого, совсем не похожего на него художника Аадама...