Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

Лиха беда начало, говорят русские. А начало похода на ляхов, на Запад, на Смоленск, не предвещало, казалось, никакой беды. Всюду к ногам Шеина трепетно ложились пышные, расшитые золотом и серебром, орластые знамена Речи Посполитой. С быстрыми гонцами в Москву, Кремль летели победные репорты и реляции. «Все дороги для пленных ведут в Третий Рим — в Москву!» — писал на бивуаке ротмистр Лермонт, подхваченный, как и все в московском войске, триумфальным ветром с Востока. Забыв о дурных предчувствиях, Лермонт ликовал: в походе сразу сказалась та выучка, та вышколенность, что прошли под его началом шквадроны рейтарского полка!

Двадцать три города, двадцать три укрепленных города с валами и крепостными стенами, с польско-литовскими гарнизонами, с гордыми лыцарями и ландскнехтами, с пушками и пищалями сдались Шеину. Он не считал сотни деревень, монастырей, переправ и бродов. «Двуглавый орел явно одолевает одноглавого!» — писал Лермонт при свете костра. Ему казалось, что эти победы — не только торжество московитян, Шеина, но и его личное, выстраданное им торжество. Не к нему ли он шел всю жизнь, не в смоленской ли виктории было его предназначение!

Во время марша шквадрон ротмистра Лермонта шел в авангарде, прикрывая правый фланг армии, гоня перед собой пикеты польских гусар и улан, отходивших в арьергарде своих сил. У него было около двухсот сабель. Во время штурма крепостей Шеин держал свою кавалерию в сторожевом охранении, берег ее. Сторожевое охранение, как известно, глаза армии. Кавалерия тогда считалась главным и решающим родом оружия, однако Шеин одним из первых полководцев всемерно поднимал роль пехоты и артиллерии.

В пылу боя Лермонт забывал о собственных неурядицах. В приступах, штурмах, атаках не помнил себя. Жил только делом, дышал пороховым дымом и едким дымом этим и жаром объятых огнем крепостей выжигал в душе всю нагноившуюся скверну последних месяцев.

— Не нравится мне Лермонт, — за его спиной невпопад говорил полковник фон дер Ропп. — Клянусь кельнскими чудотворцами, он смерти ищет! И что с ним делается, ума не приложу. Я сам всегда был храбр, но не безумен. Потому и дослужился до больших чинов.

На правом фланге войском командовал воевода Артемий Измайлов, старый, многоопытный военачальник. Только не по душе был он Лермонту — больно крут, мастер бараньего рога и ежовых рукавиц. Холопев и поселян громил почище ляхов.

В бою за Белую погибли семеро рейтаров-шкотов: пять равнинных жителей и два гэла. Трое из них были «бельскими немчинами». Один гэл был из-под Инвернесса, Мак-Дональд, другой с острова Скай, Мак-Леод. Их хоронили по гайлендеровскому[114] обычаю, принесенному в Шотландию, верно, еще кельтами. Их прострелянные пулями тела положили на широкие доски, снятые с телеги. Им закрыли глаза, расправили еще не схваченные смертным холодом руки и ноги. На недвижную грудь каждому положили деревянную тарелку с солью и с землею. Земля у кельтов служила символом тленности, а соль, наоборот, бессмертия. Ирландцы окружили погибших товарищей. Волынщик заиграл похоронный гимн на ирландской волынке. Волынка рыдала и плакала. Гэлы начали танцевать, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, и похоронные лица их раскраснелись, как во время сражения. Потом безо всяких молитв убитых предали земле.

Пресвитериане хоронили своих павших также без молитв, песнопений и речей. Даже шлема никто с головы не снял. Безмолвно опустили в вырытые могилы сосновые гробы со свежей смолой на грубо отесанных досках. Постояли рейтары, пока засыпали могилы, и разошлись.

Ротмистр Лермонт отметил, что среди погибших было трое бельских немчин, почти двадцатилетних его сотоварищей. Поднял он свежей русской, смоленской землицы и раздумчиво размял сыроватые комья, просеял сквозь пальцы.

Белая. Крепость Белая… Бывшая вотчина покойного князя Бельского, племянника Малюты Скуратова и не меньшего злодея, чем вождь опричнины.

Роковой рубеж Джорджа Лермонта. Его Рубикон. Отсель пошел он на государево имя. Отсель пошел в иную жизнь, незнакомый мир.

Вспомнилось, как ехал он к Белой с отрядом Дугласовых рейтаров под двумя знаменами: под вздыбленным красным львом Шотландии и под «бялым ожелом» Речи Посполитой.

За горстку пенсов в день. Наймит и джентльмен удачи.

Лес от Смоленска до Белой казался волшебным Тристановым лесом. Кафедральный сумрак в борах. Косые расщелины лучей. Тени сосен поперек смутной дороги, вспрыгивающие частоколом не всадника и коня, что едет впереди.

Лес. Лес. Лес. Созданный Богом в один из первых дней творения.

Они ехали лесом, околдованным злыми чарами, в завороженном лесу, объезжая таинственные чаруса по гниющим полям. Как тщились косматые дикие кроны лесных великанов, словно руки их с рваными, растерзанными в битве щитами, закрыть солнце и свет! Как вздувались исступленными мышцами, неистовыми жилами ноги корней! Все таинственно, темно, непознаваемо. Увязали в туманах удары солнечных лезвий, стыла кровь восхода над чарусами. Мертвечина палых листьев под копытами. Клейкая паутина на лице. Стук копыта о взбугрившийся корень. И дьявольское комарье и гнус. Серые столбы толкунов мошек.

И вот снова Белая. Только он едет с востока. И в лесу праздник осени. С его горчинкой. С органной палитрой красок. Со студеной тенью, с внезапным порывом северного ветра. И бесконечной грустью-печалью тех цветов, тех листьев, тех жучков-букашек, коим суждено было танцевать только одно это лето.

Этот несчастный год — 1632-й — вошел в историю Московской Руси как окаянный год, едва не погубивший вконец ее и вместе с ней почти половину рейтаров шкотского шквадрона вместе с героем этого исторического романа.

Грозили Московской Руси со всех сторон: шведы, ливонцы, немцы, всегдашний польский ворог, украинские казаки, не помнящие родства своего русского, татары — потомки разноязычных монголов, тюрок, угро-финнов, татар, азиатских, кавказских и даже европейских, хазарских, астраханских, ногайских, алтайских, тобольских… Короче говоря, сплошной Вавилон!.. И все они и после Куликовской битвы норовили надеть на московитов путем нового нашествия и завоевания новое иго, железное и нерушимое! Чингисхан разгромил русичей в битве на Калке в 1224 году. Через 13 лет хан Батый захватил Рязанское княжество, а за ним и всю Русь. Жестокость Чингисхана и Батыя была безмерна, но таковыми были или почти были нравы и благородного Запада.

Как говорил Галловею и Лермонту князь Хворостинин, «шибко отатарила татарва Русь, и не все, не все было в ее иго… Так, отатаривание народушка нашего русского шло и на благо от крови татарской и чувашской. Ведь многие из них стали дворянами. К примеру, Юсуповы, Арсеньевы, Шереметевы, Мещерские, Сабуровы и несть им числа!»[115]

Вражьи вихри свели Джорджа Лермонтова с князем Иваном Федоровичем Волконским, одним из самых знаменитых представителей этого славного княжеского рода. Князь «был первым воеводою у Никитских ворот при набеге крымцев…». Вассалы вечно враждебной Турции, могущественные и грозные крымские феодалы постоянно нападали на Москву, не раз сжигали ее дотла уже тогда, когда московиты забыли налеты ханов Золотой Орды. Мамая, Тохтамыша, Тимура, Эдигея… Крымские ханы, унаследовав Крымский полуостров у скифов, древними греками и римлянами, византийцев, готов, гуннов, хазаров, турок-османов, посылали на Русь свое войско из Солхата, Бахчисарая. Только через столетие, точнее, в 1736 году, пойдут потомки Лермонта в первый крымский поход и завоюют Крым при Екатерине II в 1774 году…

А в 1633 году Джордж Лермонт едва не погиб, защищая под началом князя Волынского вновь, как в 1619 году, Арбатские и Никитские врата Москвы. К сожалению, раны его были не слишком тяжелыми. Почему «к сожалению»? Да потому, что через несколько месяцев он вернулся в строй, дабы возглавить свой рейтарский шквадрон в роковом смоленском походе. Князь Волконский приложил немало усилий, чтобы отнять Лермонта у главного воеводы Шеина и поставить его на охрану Москвы, которую он, Волконский, укреплял земляным городом. Но Шеин никому не отдавал своих рейтаров, особенно иноземных.

Не мог Джордж Лермонт знать, что его потомки породнятся с аристократами светлейшими князьями Волконскими через князей Мещерских, Репниных, Пушкиных и Мусиных-Пушкиных, Дурново, Воейковых, Шиповых, Нарышкиных, Гагариных, Ланских, Святополк-Четвертинских и Святополк-Мирских. А через Четвертинских, уже в белой эмиграции, породнились в Париже и (лично знакомые мне) Волконские и… Некрасовы. А великий поэт Некрасов прославил в своих прекрасных стихах и чету Волконских…

Кроме крепости Белой, армия Шеина взяла в ноябре и декабре Невель, Себеж, Красный, Стародуб, Сурож, Почеп, Новгород-Северный, Рославль, Трубачевск, куда примчался с большим санным поездом из Москвы князь Трубецкой, потомственный владелец этого города, отчины его предков, и множество других городов, посадов и слобод. В освобожденном Рославле Шеин посадил осадным воеводой Тухачевского, смоленского дворянина, отличившегося при взятии этого древнего города, со следами селищ и городищ, каменными бабами и тысячелетними курганами, с преданиями о восстании радимичей против варягов Рюриковичей в Киеве.