Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

Шереметев, прослышав о проделке князя с хмелем, поспешил воспользоваться ею как козырем в борьбе с Трубецким за первое место у престола, он расписал дело Царю в самых мрачных красках, а Царь, помня уроки отцовы, злорадствовал, видя, что его ближние бояре не на трон его покушаются, а грызутся меж собою за лакомые кости.

Больше всего Шеина бесило, что неожиданная болезнь князя Пожарского отодвигала выступление войска в поход, что грозило сорвать успех похода. Бесконечные проволочки задерживали поход, который по замыслу Шеина должен был начаться еще в мае, как только подсохнут дороги. Шереметев и Трубецкой, Боярская дума словно нарочно вставляли армии Шеина палки в колеса, перед охотой брались собак кормить.

Двенадцатого июля, когда двор отмечал именины Царя, святейший Филарет отсутствовал по причине болезни. Шеин сидел мрачнее тучи и пил чарку за чаркой, налегая на зелено вино.

— Что не весел, Михаил Борисович? — спросил его, отирая мокрую от мальвазии бороду, боярин Шереметев. — И ты ведь сегодня именинник.

— Да оттого, Феодор Иванович, — гневно ответил Шеин, — что еще в мае я должен был быть с армией в Можайске и Вязьме, к первому июня рассчитывал добыть у ляхов Дорогобуж, а в начале лета осадить Смоленск. А я тут на Москве еще на именинах торчу. И не по своей охоте, а по твоей тоже милости. Из-за тебя и других бояр потеряно уж более двух месяцев. Да я, может, уже Смоленск бы добыл!..

Пожалуй, никому другому не дал бы спуску Шереметев за такие слова. Искушенный царедворец, он сделал вид, что не обиделся, пил за смоленскую победу воина Шеина, но в глазах его тлели злые угли. Подчинившись воле Филарета, он одобрил назначение Шеина главным воеводой. Назревали большие события: у царских лекарей выведал он, что Филарет уже вряд ли станет на ноги, а с кончиной его он, Шереметев, вернет себе власть, утраченную после возвращения царева отца из польского плена. Это хорошо, что такой опасный соперник, как Шеин, будет загорать под Смоленском. Но спешить с его отправкой туда не следует, а то как бы он не успел раньше времени взять Смоленск и вернуться в Москву победителем!

Девятого августа была объявлена из Разряда роспись начальных людей, назначенных Государями с согласия Боярской думы в смоленский поход: главному воеводе Шеину Шереметев подсунул в товарищи окольничего Артамона Васильевича Измайлова, своего человека, дьяки при них — Александр Дуров и Дмитрий Карпов (люди Трубецкого). Со всех сторон обложили! Начальником над пушкарями — воевода Иван Никифорович Арбузов (предан Шеину) и дьяк Иван Костерин (человек Трубецкого). Начальником над боевыми запасами — Григорий Алексеевич Загряжский (предан Шеину) и дьяк Емельян Евсевьев (человек Трубецкого). Для раздачи ежемесячного жалованья иноземцам — Василий Протопопов (человек Шереметева) и дьяк Тимофей Пчелин (человек Трубецкого). Названы были также два иеромонаха, иеродиакона, два русско-польских переводчика, с полдюжины лекарей и девять подьячих. По настоянию Шеина все высшие начальные люди были русскими.

Шеину Государи положили жалованья пятьсот рублей, кроме того, Царь ему жаловал большую волость из дворцовых волостей, село Голенищево с прилесками и деревнями, со всеми доходами и 7072 четвертями под хлебом. Все поместья и вотчина Шеина были освобождены от казенных сборов.

Девятого августа главный воевода Шеин со товарищами был у руки государевой в девятиглавом соборе Благовещения Пресвятой Богородицы. Поведением своим он сильно поразил Царя и бояр. Он стоял перед Царем, лицом к шестиярусному иконостасу работы Феофана Грека, Прохора из Городца и Андрея Рублева. С хоров на двух столбах взирали на отпуск (проводы) Шеина члены царской семьи. Знатного люда собралось столько, что только у иконостаса можно было разглядеть пол из красной яшмы, перевезенной сюда Иоанном Грозным из Ростова Великого. На фресках Феодосия, сына Дионисия, шевелились тени людей.

Воздев очи на своего святого — архангела Михаила, икону Деисусного чина иконостаса, Михаил Шеин широко перекрестился и заговорил зычным басом:

— Я поведу армию добывать государству нашему великий град Смоленск, град исконно русский, град священный для меня, поелику я сидел в нем почти всю Смуту с восьмью тысячами ироев, кои почти все погибли в обороне Смоленска или в плену у ляхов. По вашей, господа бояре, вине я двинусь в поход, глядя на осеннюю распутицу. Как втыкали вы мне палки в колеса, когда держал я Смоленск против короля Жигимонта и лучших его воевод, так и ныне вредите вы мне на каждом шагу из местнической зависти. В Смуту многие из вас по запечью сидели, и сыскать вас было немочно. Потому и назначили меня Государи главным воеводою большой руки, что нет между вами мне сверстников службою. Был один токмо сверстник — князь Пожарский, Дмитрий Михайлович, да и его одолел черный недуг. Но со своим войском, солдаты русские, и я клянусь Пресвятой Богородицей в этом Ее храме, что добуду Царю и святейшему патриарху древний град их Смоленск! Добуду или лягу костьми!

Бояре встретили это неслыханное бесчестие негодующим ропотом. Только Шереметев улыбнулся довольной, злорадной улыбкой. Многие ушам своим не верили: этакое срамное поношение родовой боярской чести в святом храме да при всем честном народе! Царь сначала побелел, а потом лицо его стало пунцовым и покрылось потом. Но он смолчал, проглотил дерзость великую, «жалуя и щадя Шеина, — как потом писал Шереметев, — для своего государева и земского дела и не хотя на путь его оскорбить».

Свидетель этой поразительной сцены Джордж Лермонт подробно описал ее в своих записках, запомнив речь Шеина почти слово в слово. В тот же день он получил разрешение фон дер Роппа на отлучку из полка, чтобы проститься с семьей.

Один, без охраны, поскакал Лермонт о двуконь в свое голинищевское имение.

Прощаясь с сыновьями, Лермонт сел на стул, поставил Вильяма меж колен, взял его за плечи и долго смотрел в его разноцветные глаза. Уйдет или не уйдет лермонтовское семя в русский песок?.. Наташа в материнском кокошнике с жемчугом и лучшем своем сарафане молча стояла за детьми, не спуская с мужа недоуменного, необъяснимого взгляда измученных глаз.

Говорят, в роду Лермонтов был знаменитый не только в своем краю, но и во всей Шотландии Вещий Томас, колдун, чернокнижник, прорицатель и бард. И вообще считалось, что шкоты обладают даром ясновидения, видят на аршин под землей, далеко заглядывают в будущее. Но вот он смотрел в глаза старшего сына — и ничего особенного не видел. Что уготовил ему рок в этой родной для него стране? Кем станет сын? Ведь в редкой раковине найдешь жемчужину. А если бы они попадались в каждой второй ракушке, им была бы грош цена. Драгоценные камни потому и драгоценны, что редки. Редки, как звезды в непогоду, когда путник, сбиваясь с пути, готов отдать все за взблеск путеводной звездочки. А сколько раковин не раскрывается, теряется в песке! И никто не узнает, были или нет в них жемчужины… Он поцеловал сыновей. Кто знает, что передает он им, какие свои несбывшиеся мечты и неосуществленные дарования! И кто скажет, что унаследуют от него сыновья и чего они добьются с этим наследством!

Назван первенец был в честь великого писателя и в память великого воина. Дай Бог, чтобы пошел он скорее по пути первого, чем по пути второго. Или, по крайней мере, взял хотя бы что-то от Шекспира, что-то от Воллеса и слил это «что-то» воедино, как сэр Вальтер Ролли, как сам Джордж Лермонт в несбывшихся мечтах своих…

— Сыны мои! — сказал Лермонт хрипловатым от волнения голосом. — Помните, что я рассказывал вам о нашем роде, о рыцарях Лермонтах, славных рыцарях трех брильянтов. Вы — сыны мои — мои бесценные брильянты!..

Не забывайте завет мой: человек, не помнящий родства, не знающий корней своих, не знает, кто он, и, сбившись с дороги предков, слепо идет по жизни.

Он смотрел в безответные юные глаза напряженно, из последних сил, стараясь вместить в них свою боль и страсть. Ужель не вберут в себя эти разноцветные глаза родительский наказ: пусть, ради Бога, пусть будет так, чтобы вы, сыновья мои, воскресили в себе и в будущих ваших сыновьях и дочерях все, что было самого благородного, самого лучшего у Лермонтов. Да, не я прославил этот род, но у меня три сына, и они обязаны, непременно обязаны помнить мои мечты, помнить и чтить Томаса Рифмотворца, великого народного барда, и того Лермонта, кой был еще до него славой клана, сражаясь за принца Малькома, сына Дункана. В одном только был он убежден: Вильям, Петр и Андрей будут честными, смелыми, правдивыми.

Подойдя к двери, он обернулся и поклонился сыновьям и жене глубоким русским поклоном. Потом размашисто перекрестил родню и тихо молвил:

— Да будет над вами благословение Божие!.. Дети мои! Берегите мать!

Из глаз Наташи потекли слезы. Она поклонилась мужу до земли и деревянным голосом проговорила: