ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. - ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ

Под грохот вудуистских барабанов лунными ночами голые революционные негры Сан-Доминго-Гаити пляшут с копьями вокруг ритуальных костров, на которых сгорают их контрреволюционные жертвы, но эти костры – всего лишь отблеск гигантского пожара свободы, пылающего во Франции. Его искры, взлетевшие высоко вверх, долетели до Гаити и разожгли здесь свой «черный» костер, но восставшие негры не знают об этом. Они пляшут вокруг огней и нудно выводят своими мелодичными от природы голосами старинные африканские песни. Потому что никто из них не знает о такой песне:

«Са uра!»

И так повсюду. Совершая во имя Республики, единой и неделимой, все эти неистовства, патриоты в красных шерстяных колпаках, ставших почти что ритуальными в глазах всего освобожденного от своих цепей санкюлотизма, люди, больше похожие на разбойников, чем на солдат, повсеместно истребляя своих врагов, поют грубыми, охрипшими от обильных винных возлияний, голосами:

– Са uра!

Так в муках происходит рождение Нового мира. О, не о такой революции, не о таком мире грезило несколько поколений европейских просветителей. Не о такой республике мечтали в начале своей карьеры все эти революционные вожди Дантон и Робеспьер, Демулен и Сен-Жюст. Ибо это – Республика Дракона. Разве что Марат с прозорливостью дельфийской пифии предугадывал грозовой характер надвигающихся событий, да и то неясно и смутно, и, может быть, поэтому мрачный пессимизм обреченного на бесполезную борьбу и гибель человека никогда не покидал его. Что же касается Робеспьера и Сен-Жюста, то в какой-то момент они опомнились и осудили провинциальные жестокости революционных комиссаров (и действительно, ведь сами «триумвиры» никого не зарывали в землю живыми, не топили и не расстреливали картечью!), но они так и не осознали, что все эти эксцессы были лишь отражением самой политики государственного террора, которую они проводили и которую они возглавляли. Потому что именно дух неподкупного Максимилиана и добродетельного Антуана – именно их дух, а не чей-нибудь иной, незримо витая над всей революционной Францией, присутствовал не только в голосах миллионов человек, распевавших «Марсельезу», но и в хорах тех, кто пел «Карманьолу», и тех, кто пел:

– Са uра!

А потом пришли реставрация, белый террор и проклятия перебитым и перебившим самим себя революционерам, которых теперь называли не иначе, как «кровопийцами». Но разве можно сказать, что белый террор реставрации, осуществляемый во имя возвращения сословной «несвободы, неравенства и рабства», то есть всего того, что когда-то в один далеко не прекрасный момент и привело к той самой теперь уже проклинаемой Революции, был более благодетелен для страны, чем красный террор Нового мира? Синие и белые, белые и красные, люди и нелюди стоили друг друга в своем поражении, потому что цель не оправдывала средства. Потому что именно благодаря террору благие цели революции, в конце концов, и стали недостижимыми. Ибо красный террор погубил Первую Республику, сначала растоптав идеалы в республиканских душах, а потом вызвав к жизни белый террор, если и не более страшный, то куда более продолжительный и губительный. На смену искренне заблуждавшимся палачам пришли простые чиновники-исполнители, в Лету канули уцелевшие «чистые» республиканцы, сменилась форма правления, Республику заменила Империя, и вот все случилось так, что больше уже никто никогда не слышал:

– Са uра!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ШАБАШ

Внутри только и было что немного пыли и какие-то тряпки, которые бросили в большой костер, разведенный на Гревской площади для предания огню всех священных реликвий. Народ плясал вокруг, распевая патриотические песни.

С порога своей лавки, примыкавшей к городской ратуше, Рукен и Рукениха смотрели на этот беснующийся хоровод…

– Видишь, Рукен, – сказала она мужу. – Они глумятся над святою. Раскаются они в этом!

– Ничего ты не смыслишь, жена, – отвечал Рукен. – Они стали философами, а коли ты философ, так уж на всю жизнь.

Во имя Свободы и Равенства и Братства! – Смерть!

Вот и приблизилось время вступления в Царство Божие на земле, в Царство Справедливости и Свободы, в Царство благодетельного Равенства, в общество равных друг другу братьев и сестер!

В течение тысяч лет люди, открывавшие Писание, благоговейно читали формулу: «Бог есть любовь» и тут же повторяли заповедь, стоявшую выше всех остальных заповедей, – «Возлюбите Господа Бога своего всем сердцем своим». Смысл другой заповеди, «стоявшей наравне с первой», которую вспоминали столь же бесчисленное количество раз, – «Возлюбите ближнего своего, как самого себя», ускользал от верующих, ибо целые эпохи немногие люди держали в невежестве и рабстве многих, и самая церковь, презрев всякую любовь к ближнему, оправдывала созданный на земле ад посмертным вознаграждением и посмертным воздаянием святым и грешным.

Но вот наконец-то настал час исполнения на земле заповеди любви ближнего к ближнему. А для служителей Христа, столь долго забывавших об этой заповеди, настал День Гнева, – для всех – и для праведных и для грешных. Ибо никуда не деться! – пришел век Просвещения, – и на лукавую формулу о посмертном вознаграждении прозвучала не менее лукавая фраза Главного просветителя Вольтера: «Бог нужен беднякам, чтобы забыться, если бы Его не было, Его следовало бы выдумать!»

С господствующим классом Просвещение сыграло дурную шутку – просвещенные аристократы и просвещенные буржуа, становясь атеистами, умерщвляли в своей душе Бога. На очереди оставался лженаместник Бога на земле – французский король.

Вольтер был прав: несмотря на все революции, Бог так и остался нужен невежественным беднякам. Но падение в одно мгновение тысячелетней монархии, казнь короля (цареубийство, то есть почти богоубийство!), явление Французской Республики не могли не поколебать веру во всемогущество старого порядка и старого Бога.

Новые Боги должны были прийти на место старых. Об этом писал еще Руссо, когда говорил о гражданской религии без церкви и священства. И вот книги Руссо заменили Писание, «Общественный договор» стал новой Библией, вместо Отца нации – короля – народу явилась Родина-мать – Отечество (позже во Франции даже получившее собственное личное имя – Марианна!), храмом предстала вся Природа, народные празднества (14 июля и 10 августа) превратились в новые массовые крестные ходы, где вместо икон и хоругвей несли трехцветные знамена и изображения павших героев революции. Гражданские богослужения совершались у Алтарей Отечества под Деревьями свободы у статуй Разума, одетыми в новые революционно-священские трехцветные облачения магистратами, под пение новых молитв-гимнов – «Карманьолы» и «Марсельезы». Культ христианских мучеников заменил культ мучеников революционных. Вместо торжественной латыни появился не менее торжественный революционный новояз [127]:

– Во имя Французской Республики, единой и неделимой! – Салют и братство!

Естественно, что великое действо разрушения старого католического мира должен был начать человек, вышедший из его лона. Он и появился – этот монастырский учитель из аррасской школы братьев-ораторианцев Жозеф Фуше, друг полумонаха Максимилиана Робеспьера Неподкупного. В департаменте Невере, куда он был послан проконсулом, этот достигший возраста Иисуса Христа тридцатитрехлетний представитель народа впервые во Франции публично совершает обряд гражданского крещения без какого-либо участия церкви над своей новорожденной дочерью.

Фуше, ставший материалистом и не подозревающий, что через много лет умрет как верный слуга христовой церкви герцог Отрантский, заклейменный и современниками и историками, как предатель века (вместе с Талейраном), служивший подряд восьми сменяющим друг друга режимам (и предававший их один за другим!), в этот момент, кажется, искренне верует в Евангелие Братства, провозглашенное Революцией. Здесь историки, обвинявшие его (вслед за Робеспьером) в изначальном лицемерии, будто бы «палач Лиона» Фуше, этот живой «калькулятор», по выражению Цвейга, никогда по-настоящему не верил в проповедь «общественного равенства», а просто отрабатывал «левую фразу» на службе террористического режима и, осуждая богатых, на самом деле завидовал их богатству, судят слишком прямолинейно, лишь по себе и своему времени.

К чему бы это неверскому проконсулу так неосторожно заявлять о себе перед всей Европой (с огромным риском для собственного будущего!) своими разрушениями церквей, огромными контрибуциями на богачей, а позднее и расстрелами «врагов народа» – противников Нового мира! картечью из пушек? И при этом не оставлять себе ни монеты из награбленного в церквях богатства, – нет, бывшего церковного учителя Фуше, когда он первый во Франции начал кампанию дехристианизации, могло двигать только одно – вдохновенное ощущение конца Старого мира (то есть почти что конца света!) и ожидаемое вступление страны как раз в тот самый мир, о котором вещали древние апостолы и первые христианские праведники.