ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. - ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ

Са uра!

Мир – хижинам, война – дворцам!

Но не только Рона уносит трупы контрреволюционеров и мятежников к морю. Полноводная река Луара несет такой же «могучий революционный поток», как выражается в письме к Конвенту устроитель этого потока не менее «могучий» комиссар Каррье. Его знаменитые «наяды» затмевают своей жестокостью даже лионские «молнии». Тысячи пленных вандейцев прибывают в Нант, который так и не удается захватить мятежникам (но в городе из-за этого скапливается много «подозрительных»), и, чтобы разгрузить набитые до отказа тюрьмы, в которых уже начался тиф, Каррье без счета гильотинирует заключенных. Но палач выбивается из сил, и тогда переходят к расстрелам; по слухам, расстреливают даже детей, расстреливают и матерей с грудными младенцами на руках. К эпидемии тифа прибавляется еще и холера. «Разбойников в воду!» – требуют местные республиканцы от неуравновешенного комиссара. Каррье – фанатик-ультрареволюционер, человек, неумеренно принимающий горячительные напитки, да к тому же еще и с манией преследования, для начала окружает себя личной охраной – «ротой Марата», состоящей из 40 парижских санкюлотов в красных колпаках, этакой своеобразной «красной гвардией». Предчувствуя свою гибель, он в мрачной безнадежности, опьяняя сам себя сверхреспубликанскими прокламациями, идет навстречу настоятельным требованиям и Конвента и местных революционеров и устраивает массовые потопления «врагов народа». Первыми к «вертикальной ссылке» (так сам Каррье называет эту акцию) приговорены 90 «священников»: их, связанных веревками, глубокой ночью погружают в трюм плоскодонной барки, которую отводят на середину Луары, затем дно барки раздвигается и все подозрительные «священники» идут прямиком на дно «революционной реки».

Са uра!

Да здравствует Республика!

14 декабря 1793 года следует вторая «наяда», потом третья, четвертая… Мужчин, женщин, детей раздевают догола, связывают, заталкивают в грузовые суда, барки и даже маленькие лодки, в днище которых сделаны специальные отверстия, в которые по сигналу пускается вода. Но чтобы утопить 2000 с чем-то человек, уже не хватает и лодок. Но рота Марата не теряется (ее горячий республиканский энтузиазм подогревает не только вино, но и 15 ливров ежедневного вознаграждения!): и вот раздетых людей просто связывают и бросают в воду. Придумывают и различные развлечения (массы обнаженных людей, гонимых на убой к реке, отдаленно напоминают такие же толпы, гонимые к «душегубкам» Аушвица и Треблинки; впрочем, добавлю, что это всего лишь случайное совпадение, – до «конвейера смерти» додумаются только в ХХ веке), и речь здесь идет не о банальном насилии над женщинами, – нет! – голых мужчин и женщин связывают попарно спиной к спине за руки и ноги, потом оглушают рукоятками пистолетов и сабель и сталкивают в Луару; на языке роты Марата это называется «республиканскими свадьбами».

Са uра!

Помимо большого числа представителей народа в миссиях повсюду действует и множество собственных провинциальных комиссаров – комиссаров Революционных армий, общественных обвинителей, командиров различных полувоенных формирований, – везде творящих суд и расправу именем восставшего народа, вступающих в города и селения освобожденной Франции с походной гильотиной и во главе отряда оборванцев, больше напоминающих грабителей с большой дороги. Едва ли не самый известный из них – Евлогий Шнейдер, прозванный «Кельнским капуцином», бывший монах-расстрига, ставший общественным обвинителем при Революционной армии департаментов Рейна и Мозеля. С гильотиной на тележке, палачом и внушающим ужас эскортом «гусаров смерти» – обряженных в скелеты кавалеристов, на киверах у которых под трехцветной кокардой красовалось изображение черепа с двумя перекрещенными костями, а белые галуны на черных доломанах казались ребрами, – эти масонские эмблемы означали их принадлежность к особому полку, в ряды которого принимали лишь тех, кто поклялся не брать пленных, – Шнейдер чуть ли не ежедневно рыскает по окрестностям Страсбурга, арестовывая людей по малейшему доносу соседей, тут же вынося им приговоры и приводя их в исполнение на месте, а попутно – разрушая церкви и до последнего медяка и зернышка обирая всех подозрительных в пользу армии.

Са uра!

А если бы у нас была возможность и мы могли бы подняться вверх, чтобы с высоты птичьего полета взглянуть на этот бешеный весело-гудящий революционный пожар сошедшей с ума Франции, который дотла выжигает целые департаменты, а потом если бы могли перевести свой взгляд на запад в сторону континента, первого провозгласившего свободу и равенство в недавней войне за освобождение североамериканских колоний, то где-то посередине великого океана, носящего грозное имя держащего небесный свод титана, мы бы увидели еще один остров свободы, настоящий остров посреди океана, совсем маленький сравнительно с громадными Северо-Американскими Соединенными Штатами, но тем не менее полный такого же неистового духа освобождения от вековых рабских цепей, как и просвещенная Первая Республика, население которой под влиянием просветительских идей превратилось в одну сплошную массу избивающих друг друга дикарей. Но только на острове Сан-Доминго, бывшем наполовину французской – наполовину испанской колонией, происходит освобождение от настоящих железных цепей, и ее население – настоящие дикари. Идеи просветителей пребывают здесь, может быть, только в голове одного человека – самого вождя черных повстанцев старого мудрого Туссена, бывшего библиотекаря [126], ставшего полководцем, который вскоре по примеру своего французского собрата провозгласит себя черным консулом; остальными же неграми движет лишь жажда мести и культ вуду, который заменяет им культ просветителей. Но и мудрому Туссену этот же культ не мешает наблюдать за тем, как его товарищи-людоеды осуществляют на деле великие замыслы о «естественном обществе» на практике: все белые люди, попадающиеся бывшим неграм-рабам, мечтающим о своем мире без уродливых белокожих тиранов, уничтожаются до последнего человека, причем головы младенцев разбиваются о камни, женщины насилуются до смерти, а многие схваченные пленники приносятся в жертву древним африканским богам и даже поедаются. Попутно уничтожаются и все мулаты – эта грязная помесь полноценного черного человека и белой нечисти. Война, которая затянулась в революционной Франции на двадцать три года, протянется на Гаити (так теперь гордо будет именоваться первая негритянская республика мира), соответственно ее масштабам, почти двенадцать лет, унесет в могилу чуть ли не треть ее полумиллионного негритянского населения, большую часть ее слуг-мулатов и всех ее белых господ (кроме успевших бежать со страшного острова), прихватит также и многие тысячи погибших иноземных солдат – французов, испанцев и англичан, ослепленных лживым чувством расового превосходства и тщетно силившихся загнать обратно в клетки вырвавшихся на волю черных обезьян. Нет! – «обезьяны» вышвыривают с острова всех своих врагов, и на Гаити опускается воистину «черное» правление – ни один белый с этого момента не может ступить на благословенную землю Новой Африки, а правление негритянского императора Дессалина, пришедшего на смену обманно увезенному во Францию черному консулу Туссену, по-видимому, приходится весьма по вкусу освобожденным от белого владычества бывшим рабам. Не знакомые в своей массе с лозунгом «Свободы, Равенства и Братства» (те, кто были знакомы с ним, первыми отправились искать свободы в ином лучшем мире), но знакомые с культом вуду, они с благодарностью принимают от своего грозного императора те же пытки, унижения и непосильную работу, которые заставили их восстать против прежних хозяев, и даже большие пытки и казни! – Дессалин сдирает с людей кожу, сжигает их и закапывает их в землю живыми! – и все потому, что их новый господин – это черный господин.

Под грохот вудуистских барабанов лунными ночами голые революционные негры Сан-Доминго-Гаити пляшут с копьями вокруг ритуальных костров, на которых сгорают их контрреволюционные жертвы, но эти костры – всего лишь отблеск гигантского пожара свободы, пылающего во Франции. Его искры, взлетевшие высоко вверх, долетели до Гаити и разожгли здесь свой «черный» костер, но восставшие негры не знают об этом. Они пляшут вокруг огней и нудно выводят своими мелодичными от природы голосами старинные африканские песни. Потому что никто из них не знает о такой песне:

«Са uра!»

И так повсюду. Совершая во имя Республики, единой и неделимой, все эти неистовства, патриоты в красных шерстяных колпаках, ставших почти что ритуальными в глазах всего освобожденного от своих цепей санкюлотизма, люди, больше похожие на разбойников, чем на солдат, повсеместно истребляя своих врагов, поют грубыми, охрипшими от обильных винных возлияний, голосами: