У родного очага - Дибаш Каинчин

Мы с Кайчи утром отпиливали две чурочки, потом я приносил из речки воды, ходил два раза и нес по полведерка, да еще к вечеру пригонял к аилу двух ее телят.

И Кайчи рассказывала, рассказывала, видимо, радуясь, что у нее есть — пусть один, пусть маленький, но зато такой восторженный и доверчивый слушатель: рассказывая, она, конечно же, испытывала удовольствие, как певец от самой песни, как плясун от самой пляски. А может быть, она рассказывала сказания просто для себя, чтобы не забыть деталей, чтобы не утратить мастерства.

Однако были у нее и слушатели-любимцы, тот же Тийин. Бывало, все мы уже в сборе и давно готовы ее слушать, но она не начинает, ждет Тийина. А он мало ли из-за чего может задержаться: колоски ищет, как суслик, или матери-старушке помогает вязать снопы, чтобы она дала норму и выдали ей нормальный паек...

Кто-нибудь не выдерживал и бежал к Тийину домой — вдруг он вернулся и сидит там просто так. Но где там!

Наконец Тийин прибегал сам — запыхавшийся, с виноватыми глазами. Если бы он родился собакой, то вилял бы хвостом без остановки. Прибегал, садился позади всех, ему бы к огню, но там уже нет места, прикрывал Тийин замерзшие, покрытые коростами ноги полами своей драной шубейки и тихо говорил: «Собрал маленько колосков и ждал темноты, чтобы объездчик не заметил...»

— Ничего-о, — махнет рукою Кайчи. — Сперва пообедай, а потом беседуй... Так на чем мы вчера кончили, Тийин?

— Скот наш белый, переполнивший долины, погнал враг, погоняя плетью. Народ наш, не умещающийся на Алтае, повел захватчик, ударяя мечом. Аилы наши сгорели. Очаги — разрушились. Пепел развеялся по ветру, — выпалит одним духом, как заученный урок, Тийин.

— Умница ты у меня, Тийин! — обрадуется Кайчи и поведет сказание дальше — передние стада ели траву, задние стада — оставшиеся коренья. Люди, идущие впереди, валили сухостой и разводили огонь, люди, идущие позади, пни выкапывали и кое-как согревались. А на родине их, там, где пасся скот, — бурьян вырос, там, где люди жили, — осинник встал...

Кайчи рассказывала, обратив свое лицо поверх наших голов в сторону Тийина. И что тут странного — всякий сказитель ищет ученика, старается найти себе замену, воспитать последователя. Смотрит — кто посмышленее, кто живее воспринимает, ярче представляет, лучше запоминает деяния богатырей. А что, если из нашего Тийина выйдет великий кайчи-сказитель, которого узнает и будет уважать весь Алтай?!

Кайчи относилась к нему с особым вниманием, ведь иной и слушает, раскрыв рот от восторга, а стоит спросить — двух строчек не помнит. И потом, если бы сказители таили свои мудрые и прекрасные слова, то как бы сказания их дошли до нынешних времен, не позабылись бы, остались живыми?

Видно, и меня тоже как-то выделяла Кайчи. Иначе зачем мне одному она рассказывала такие большие, во многие тысячи строк, многотрудные поэмы, тратила столько души и сердца!

Сказитель — это судьба.

Потому и говорят: если начал сказание, обязательно надо закончить, досказать. Иначе оно не даст тебе покоя, а батыры, живущие в нем, будут приходить по ночам, грозить, лишать сна, а могут и лишить жизни…

* * *

В иные дни Кайчи мне просто пела песни. Я досадовал, я ждал слов о героическом, сказочном мире, а тут обыкновенные песни, какие может петь всякий.

Но после, вслушавшись, почувствовав красоту мелодии и слов, я сидел завороженный, надолго замерев от удивления.

Пусть от шубы моей овчиннойЛоскут останется на Алтае,Пусть от песни моей негромкойОтзвук останется на Алтае.

Пусть от шубы моей козлинойКлочок останется на Алтае.Пусть от думы моей заветнойСловечко останется на Алтае.

Голос у Кайчи был незвонкий, ненапевный, простой. Но пела она своим простым голосом свободно, ровно, точно шумел ветер — легко и просторно, точно рокотала речка по камешкам — безостановочно, беспрерывно. И пела она не для кого-то, чтобы кто-то послушал, насладился, похвалил ее. Она пела для себя. Пела свою душу, свои радости, свое горе, а может быть, и свою любовь, ведь была она тогда молодою.

Износилась у меня шуба.Застыла я под синим небом.Покинул меня любимый.Чем теперь я согрею сердце…

И была в ее голосе непостижимая нотка, она влекла, она захватывала всего человека. Слушаешь и сидишь перед нею, боясь шелохнуться, спугнуть, потревожить в душе какую-то завороженность. Не было на Алтае такой песни, которую бы не знала Кайчи. Но больше всего она пела о наших отцах, братьях, земляках, ушедших на фронт, в огонь, под пули. Я слушал ее, и сердце мое холодело.

Почему это кобылка моя.Быстроногая кобылка мояЗахромала и понурилась?

Где вы, братья мои заботливые.Каждый день я с вами виделась,Сколько лет уже не виделись!..

Пела Кайчи. Пела, а сама всегда что-нибудь делала — чистила котел, мяла овчину или даже шила. Сейчас думаю, как она, слепая, могла шить? Но я помню — не раз вдевал ей нитку в иголку. Вот сидит она у аила на солнышке, шьет шапку, поет негромко, и песня ее и теперь звучит во мне.

Елка, береза, рябина...Кто знает, что жарче горит.Дни нашей жизни грядущей...Кто знает, какие они?

* * *

Надо рассказать и про матушку Кайчи. Звали ее Чынар, была она из рода Очы, светлолицая, щупленькая, легкая, как синица, ходила она по селу. Говорят — «человек с живым сердцем, с живыми костями», вот таким человеком и была старушка Чынар, названная по имени дерева, которое не растет на Алтае.

Была она остра и легка на язык, каждый день своей жизни работала, была всегда ударницей, стахановкой, а к закату своему не скопила ни богатства, ни славы. Много за долгую жизнь повидала она горя — теряла детей и родных, и хотя от всего этого усохла, износилась, но как была в молодые годы, так и осталась неустанной говоруньей, шутницей, веселым и общительным человеком.

Встретятся две женщины, и одна другой жалуется: «Сколько я сегодня не успела сделать!» — «А почему?» — «Да утром ко мне зашла старушка Чынар, завела свои байки да прибаутки, я и не заметила, как весь день просидела». — «Вот и у меня вчера, — жалуется другая, — тоже все в доме остановилось. И все из-за нее. Заглянула на минуту в аил Кайчи, заслушалась ее матушку, еле сама себя под вечер домой привела!»

Кайчи рассказывала нам героические сказания, а ее мать — легенды, предания, случаи из жизни, простые короткие сказки — особенно про птиц и зверей. Послушать, как рассказывает старушка Чынар даже всем и давно известные сказки — было огромным удовольствием. Ведь иной человек как ни старается, а слушать его одно мучение, сидишь как пень, «с застывшим сердцем, с прокисшим лицом». А то же самое расскажет старушка Чынар — катаешься от смеха или горюешь да слезу смахиваешь рукавом.

И о чем только не узнавали мы от старушки Чынар, о земле и небе, о том, как алтайцы научились петь и рисовать, о том, как алтайцы защищали родину от врагов. Чынар даже бралась объяснять нам — почему идет дождь и снег, почему день сменяется ночью, а зима — весною. И все она толковала по-своему. Скажем, почему на луне темные пятна? Чынар объясняет: «В давным-давно истекших веках, когда не было еще ни нас, ни дедов, ни дедов наших, прадедов, появилось на земле семиголовое чудовище Дьелбеген и стало пожирать людей. Горе невиданное, беда неслыханная — не спрятаться, не убежать от Дьелбегена, а про то, чтобы одолеть его, — и говорить нечего. Жрет он, никак не насытится, вот-вот на земле не останется ни единого человека! Луна и Солнце сжалились над людьми, порешили забрать Дьелбегена с земли к себе. Сперва подошло Солнце, но от страшного жара вскипела вода в озерах, запылала тайга. Быстро поднялось Солнце, Луна к земле приблизилась. Тут же замерзло все, закоченело, но от холода можно было спастись, спрятаться. И тогда Луна схватила семиголового Дьелбегена, подкараулив его у проруби, когда он подошел с ведром воды набрать. Страшно заорал людоед, уцепился за куст тальниковый. Вот и чернеет он с тех пор на Луне: стоит там Дьелбеген — в одной руке у него ведро берестяное, в другой — куст тальниковый, выдранный с корнями. Орет семиголовый, просится обратно на землю, но Луна его никогда не отпустит...

И ещё, никто лучше Чынар не разбирался и не помнил родословных сельчан. Она могла перечислять каждому из нас предков до седьмого колена и по отцу, и по матери. «А когда все же я родился — зимой или детом?» — спросит кто-нибудь, тогда ведь бывало, что в сельсовете записывали дату рождения, как говорится, с потолка, и оставалось только удивляться — старший брат по документам оказывался моложе младшего.

«Когда ты родился? Ты родился, сынок, раннею весною, в Пятнистом месяце, — скажет старушка, чуть подумав. — В то утро выпал снег не глубже воробьиного следа. На нашу коновязь садилась сорока. А днем к нам в гости приехала моя старшая сестра. От белоголового бычка, что мы резали на зиму, немного оставалось мяска, я гостью угощала... Сейчас тебе сорок четыре. И родился ты всего на семь дней позже Чайкаша из рода Кобяк...»