Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

чтобы ясно выступали наружу законы и идеи, руководящие этими событиями, составляющими одно только внешнее проявление этих законов»[770].

Русский военный историк и практикующий военный эксперт 1920–1930-х А. А. Керсновский (1907–1944) в своей «Философии войны» точно выявил эволюцию классической немецкой военной мысли об «интегральной войне» в утверждение войны «тотальной». В современном понимании военного потенциала стран он акцентировал внимание на том, что это «не показатель суммы всех боевых средств и возможностей государства…, а показатель „интенсивности“ этих средств — точнее, показатель полезного напряжения сил данной страны», произведение суммы «абсолютных возможностей» страны (масса населения, сырьё, география) на сумму «относительных возможностей» («утилизация абсолютных возможностей»): системы комплектования вооружённых сил, степени развития обрабатывающей промышленности, сети путей сообщения. Например, именно в силу этой логики в Первую мировую войну, «уступая России количеством населения в 4 и 3 раза, Франция и Германия оказались в военном отношении во много раз более сильными, нежели Россия, имевшая огромные „абсолютные“ и ничтожные „относительные“ возможности». Керсновский заметно раньше антисталинских критиков определил СССР в ряду «варварских „тоталитарных государств“…», но военные корни тоталитарности законно нашёл, вслед за современной ему немецкой мыслью[771], в общей для современности теории «интегральной войны» Клаузевица, которая в современных условиях стала «стратегией на уничтожение», «битвой на уничтожение» (Vernichtungsschlacht). Именно «интегральная война» позволяла конкурировать в описанной логике с превосходящим противником и его «стратегией на уничтожение», компенсируя естественную слабость национальной обороны: «Военизация страны есть приспособление её к нуждам войны — переключение всей её жизни на военное положение… Военный потенциал есть производная степень военизации страны». В специальной главе «Философии войны» «Фронт и тыл» Керсновский определил и главное содержание современной военной и государственной тотальности, служащее главным объектом и мобилизации, и уничтожения: «основной задачей промышленной мобилизации — помимо переключения тяжёлой промышленности на нужды фронта — должен быть учёт и подготовка кадров и рабочих рук…»[772]. Видимо, только идейные соображения помешали ему прямо назвать обращение своих граждан в массовое военное рабство и массовое физическое и экономическое уничтожение граждан противника — центральным ресурсом «интегральной войны». И если, по завету Клаузевица, «целью войны всегда должно было быть сокрушение противника», то это сокрушение (и защита от него) должны быть столь же тотальными, сколь тотальной должна быть война: «Война является лишь частью политических отношений, а отнюдь не чем-то самостоятельным… война есть не что иное, как продолжение политических отношений при вмешательстве иных средств. Мы говорим: при вмешательстве иных средств, чтобы вместе с тем подчеркнуть, что эти политические отношения самой войной не прекращаются, не преобразуются в нечто совершенно другое, но по существу продолжаются, какую бы форму ни принимали средства, которыми они пользуются, и что главные линии, по которым развиваются и связываются военные события, начертаны политикой, влияющей на войну вплоть до мира… Когда политика становится более грандиозной и мощной, то таковой же становится и война; и этот рост может дойти до такой высоты, что война приобретёт свой абсолютный облик… Мы исходим из того, что политика объединяет в себе и согласовывает все интересы как внутреннего управления, так и гуманности и всего остального»[773].

Вдохновляясь высокой оценкой Лениным наследия Клаузевица, официальная советская военная мысль, не колеблясь, включала это наследие в фундамент интеллектуальной подготовки к новой войне. Говоря о войне как о «продолжении политики другими средствами», Ленин использовал формулу Клаузевица о том, что «война есть не что иное, как продолжение политических отношений при вмешательстве иных средств», и несомненно был вполне готов воспринимать все иные, кроме военных, средства государственной политики, саму полноту национальных ресурсов — как инструменты войны[774]. Именно об этом говорил Клаузевиц, широко пропагандируемый в советской военной среде: «Россия своей кампанией 1812 г. засвидетельствовала во-первых, что государство с большой территорией не может быть завоёвано (что, впрочем, можно было бы знать и заранее), и во-вторых, что вероятность конечного успеха не во всех случаях уменьшается в соответствии с числом проигранных сражений и потерянных столиц и провинций»[775]. В теории Клаузевица для советских стратегов содержалось и без того уже воспринятое ими указание в области геостратегического планирования: для сокрушения врага (каковым для германской и западной мысли традиционно выступала Россия) рекомендовалось: «Первое: сводить всю тяжесть неприятельского могущества к возможно меньшему числу центров тяжести… Словом, первый принцип — в возможной степени сосредоточивать действие»[776]. Соответствующим этому и должно было быть противоядие — умножение физических центров тяжести государственного могущества. Клаузевиц указывал, что «обезоружить государство» значит «лишить его возможности оказывать сопротивление», то есть в равной степени нейтрализовать как факторы вооружённые силы (уничтожить), территорию (оккупировать), волю к сопротивлению (подавить), — и одновременно не заплатить слишком высокую цену за такую победу. В применении к современной «войне ресурсов» это означало — ради рекомендуемого Клаузевицем причинения максимального ущерба врагу[777] — именно «войну против ресурсов», тыла, экономики, инфраструктуры и населения вражеской страны.

Тотализация войны, уравнивание фронта и тыла, и даже её превращение в «войну на уничтожение», то есть приоритетное уничтожение тыла как основы военно-стратегического потенциала, стали долгосрочным следствием тотализации «индустриальной современности», на пути к «глобальности» технологически и колониально подчинившей себе весь мир, следствием тотальных претензий индустриализма. Несмотря на риторические и реликтовые апелляции к материальной и политической свободе, частной собственности и правам человека, тотальность современности, индустриальной культуры и экономики, технологически всё более способной подчинить себе все сферы деятельности человека, а человеческие массы — масштабной биополитике, непосредственно превращалась в тотальный милитаризм, в войне 1914 года дебютировавший уже как военно-экономическое и информационно-политическое единство, а это единство уже служило естественной основой для мобилизационного и идеократического тоталитаризма. Как верно отметил современник-исследователь Карл Поланьи (1886–1964), именно «однотипность основных институциональных структур обусловила тот замечательный факт, что масштабные процессы, охватившие за полвека (1879–1929) громадные пространства земного шара, характеризовались, если брать их общую схему, поразительным внутренним сходством. Все западные страны, независимо от национального характера, шли по одному пути… Мировая торговля означала теперь, что организацию жизни на нашей планете всецело определяет механизм саморегулирующегося рынка, охватывающего труд, землю и деньги… Державы, оказавшиеся всё более зависимыми от всё более шаткой системы мировой системы мировой экономики, тяготели к империализму и полусознательно готовились к автаркии… Протекционизм способствовал превращению конкурентных рынков в рынки монопольные. Всё в меньшей степени рынки представляли собой автономные и автоматические механизмы, состоящие из конкурирующих атомов, всё в большей степени на смену индивидам приходили ассоциации — люди и капиталы, объединённые в неконкурирующие группы… О каком бы рынке ни шла речь — о рынке земли, труда и