Дорога в два конца - Василий Масловский

— Пошел! Пошел! Сами справимся!.. Разул, гад!.. — Конец фразы покрыла артистически-затейливая матерщина. — Пошел, говорю!.. Бить начнет! Думает — горим!

Лавина дерущихся откатилась снова к селу. Турецкий выбрал место за сараем. Туда же пятился и Т-34 с обломанными крыльями. Крылья хлопали по гусеницам, заворачивались, мешали. Экипаж, видимо, решил за сараем избавиться от них. За тридцатьчетверкой, повторяя каждый ее маневр, крался «тигр». За ним еще один. Тридцатьчетверка обминула сруб колодца, смяла задом и повалила плетень и неожиданно юркнула в щель между сараем и домом. «Тигр» растерянно и слепо помигал зевлом пушки, сунулся в щель. Т-34 успел уже выскочить из щели, укрылся за стогом сена и — бац-бац два подряд в корму. Задний «тигр» задымился. Тридцатьчетверка выждала, пока высунется второй из щели, и — вторую пару в борт. «Тигр» тут же осел вислым задом. Серые, пыльные катки его быстро темнели. Радужные витые струйки бензина хлестали на них в рваную пробоину, лужей собирались под танком. Тридцатьчетверка ловко сманеврировала за дом. Позади с грохотом и ревом ахнуло, будто клочья прелого тряпья, поднялись куски искореженной стали. Т-34 тут же выскочил из-за дома, подошел и устроился рядом с танком Турецкого. На броне лежало что-то длинное, пыльное. Из башни высунулся лейтенант Лысенков.

— Комбрига вывозим. — Он сдернул шлем, обдул струйки пота с губ. — По-глупому все вышло.

— Живой?

С каким-то сложным чувством подходил Турецкий к танку Лысенкова. Постоял, обмел зачем-то с горячей брони пыль ладонью, потом уже взобрался на подкрылок.

Комбриг лежал на сетке жалюзи. Комбинезон на груди был темный, липкий; измененное страданием землистое лицо засыпано пылью и гарью. Дышал он коротко, часто. С трудом разлепил веки, узнал Турецкого.

— Убитый я, комбат. И Кравченко убит…

Голова в облипших седых волосах дернулась вместе с телом, перекатилась по ребристым жалюзи. Мир провожал его грохотом и воем. Звон в ушах разрастался, все утончаясь и вытягиваясь в нестерпимо тонюсенькую ниточку, пока не поглотил собою все остальные звуки. И комбригу казалось, что в последнюю дорогу всех провожает одна и та же музыка.

Выгрызая краску, по башне хлестнула струя зеленого огня. За углом дома мелькнула рогатая немецкая каска. В сумерках полдня и космах огня мельтешат еще фигурки меж домов.

— Снимайте! Сейчас покойники еще будут! Потом, потом похороним! Да осторожнее! — Правая щека Лысенкова дернулась, перекосилась при виде, как снимают о жалюзи комбрига. — Как, как! — Жаром полыхнуло золото зубов в прыгающих отсветах огня. — Подожгли нас, а тут он подбегает: «В чем дело?» В это время очередь с бронетранспортера… Оттащили в воронку. Перевязываю, башнер огрызается, двое огонь сбивают. «Ребята, «тигр»!» — слышим. Вдовиченко на башне руками машет. Ахнуть не успели — он уже на горящей машине наперерез. Немцы видят: не уйти, бьют в упор. Только куда… Столб огня да куча железа. — Лысенков растер копоть по лицу. — Вот тебе и Степка Вдовиченко. «Ребята, прощайте!» — успел крикнуть еще. — Взял из протянутой руки Турецкого бычок, затянулся с хрипом. — И машина у нас другая…

— Идем вместе, — приказал Турецкий. — Ты влево поглядывай, я — вправо…

Солнце словно бы споткнулось и застыло в изумлении. Тысячелетия оно глядело на эту землю — на ней зрели хлеба, цвели сады, паслись стада. Сегодня оно не узнавало ее. Изрытая окопами, бомбами, снарядами, растерзанная и затоптанная, она курилась пожарами, дышала смрадом и пылью. Люди же потеряли ощущение времени, не чувствовали ни голода, ни жажды, ни усталости.

На повороте дороги за Прелестным у сломанной тележки сидела худая женщина в черном от пыли платке. Сморщенные коричневые руки кинуты на колени, изъеденное ранними морщинами лицо безучастно, безжизненно.

Из Комсомольского обочиной ползет серая пыльная гадюка, колонна пленных человек в двадцать-тридцать. Идут медленно, враскачку, по четыре в ряд, вывалянные в грязи и дерьме во время боев. Выглядят все одинаково: голодные, измученные, ко всему равнодушные, задыхаются от пыли, гари, пота. Среди них пожилые и совсем юнцы. Когда-то, где-то и кем-то они все работали. Где-то у них были невесты, жены, матери, дети. Кто-то из них обожал, а кто-то ненавидел фюрера, но понять это сейчас было невозможно. Уступая дорогу и провожая взглядами русские танки, солдат, они, наверняка, думают о еде, куреве, отдыхе. Потом уж, когда отойдут немного, их мысль заработает, и они постараются оценить свое положение и все вокруг.

Пленных сопровождают автоматчики и несколько женщин с детишками, которые возвращаются домой. Скарб их умещался в ведрах и узелках. На женщин и детей посматривают и пленные, и конвоиры.

Турецкого душили горечь и злоба при виде этих пыльных, провонявших потом пленных. «Присмирели, суки!..» Утром он допрашивал фельдфебеля-танкиста, во ржи выловили. «Никс ферштейн!..» Крутился, как гад под вилами. А когда он приказал разведчикам отвести его в кусты, вырвался из их рук, кинулся в ноги, обнял сапоги. «Жить, жить! Гитлер капут!..» Откуда и прыть, и знание русского языка взялись.

«Неужели и наши пленные так же вымаливают жизнь? Кричат: «Сталин капут!..»

Турецкий сплюнул гадливо в пыль дороги. По желобку мокрой спины ремнем лег холодок.

Колонну пленных замыкал долговязый, узкоплечий, с расстроенной походкой ефрейтор. Штаны на нем мешком болтались меж ног, ступни заламывались, косолапо гребли пыль.

— Отощал, гад! Ног не тянешь! — закричал на него лейтенант Лысенков. Бешеный тик подхватил его щеку, морщинистое веко задернуло правый глаз. Лысенков, злобствуя, прижал ладонью щеку, рывком, одним пальцем, распустил душивший его ворот.

В неумолчном грохоте боя стала прорываться, однако, усталость, хотя ожесточение и не спадало, а, наоборот, по мере того, как солнце падало в черный омут пожарищ и пыли, ожесточенность даже нарастала. Смертельно раненный зверь всем существом своим чувствует; поворачиваться спиной нельзя — гибель. Пятились и немцы, но спиной не поворачивались.

На закате вышли к реке Псел. Светило низков солнце, красно горела река, изумрудно блестел отложной ворот кустарника по берегам. У самого среза воды плясали желтые всплески огня. Несколько танков вгорячах влетели в низину, увязли там. Над ними поднялись столбы дыма и пара.

Уже в полной темноте поредевший батальон Турецкого отошел к Политотдельскому. Бой стихал повсеместно, оживали привычные будничные звуки: скрип колес, вой попавшей в темноте в воронку машины, человеческие голоса. В деревню входили обозы, машины с боепитанием, кухни.

Экипаж Турецкого облюбовал место на углу сада, у самого края поля. Поле к железной дороге и в темноту до самой Прохоровки выглядело огромным кострищем. Колыхалось, двигалось. Подсолнечной лузгой трещали в огне патроны, утробно-глухо ухали снаряды, носились углисто мерцающие хлопья. Картина фантастическая и жуткая. Томное, в мглистой испарине утром, поле ждало жатвы… И дождалось. Изуродованное гусеницами и воронками, залитое соляркой и бензином, маслом и кровью, оно задыхалось от гари. Запах хлебов и цветов мешался с запахами паленой резины, горелого тряпья и мяса. Все отдавало гарью: и трупы, и железо, и сама земля. Сколько их, несжатых и вытоптанных полос, и сколько еще будет!

Перекипая радиатором, подошла семидесятка. Привезли деда с отопревшим воротом. Мертвым на дороге нашли. В пыли дороги за ним — извилистая борозда. Полз на грохот боя.

К кулешу из походной кухни никто не притронулся. Трупный запах и хруст пыли на зубах отшибали аппетит. Лысенков принес в брезентовом ведре яблоки.

— Ни одного на дереве. Все на земле.

— Ураган такой. Шутишь.

На охапке сена у плетня перекатилась кудлатая голова, хруст зубами на голоса.

— Га-га-га! Черти полосатые! — И снова храп.

Скорый рассвет сдернул покрывало, и картина предстала еще жутче, чем казалась с вечера и днем. Омертвелая, растерзанная земля, железо и трупы. Трупы пучило от подступавшей духоты, вокруг них растекался тошнотворный сладкий запах разложения. Иные танки стояли совсем целые. Огонь только перекрасил их в другой цвет. А вот у куста танк, вздутый внутренним взрывом. Трудно представить, что многотонные листы стали могут менять свою форму, как кровельное железо. Есть словно бы разобранные по частям: корпус — в одном месте, башня — метрах в тридцати, гусеницы, как членистые щупальца чудовища, — по сторонам. Какая же силища нужна была, чтобы проделать всю эту работу!

По мертвому полю, топча собственные тени, бродят солдаты и офицеры, смотрят. Немцы без комбинезонов, в парадных куртках с розовыми петлицами. Большинство лежит на животах, обнимая чужую землю руками. Земля всегда спасительница. И эти клещами впились в чужую землю. А вот один сидит у гусеницы, прислонившись спиной к катку. Руки заломлены назад. Левый рукав куртки снят, правый — не успел.