Тень друга. Ветер на перекрестке - Александр Кривицкий

Сквозь кружево зелени виднеется текучее серебро Москвы-реки, а за ней синеют боры, над ними в невесомых облачках голубое небо.

С береговой низины поднимаются огромные сосны, минуют линию откоса, устремляются ввысь, соперничая кронами с возглавиями церкви. Здесь отчетливы и наглядны особенности пейзажа средней полосы России.

И в Западной Европе повсюду зеленое на голубом, и там трава и небо такие же, как у нас, а на юге еще зеленее и голубее, но нет у них в том сочетании еще и синего цвета, нет изобилия сплошной гряды лесов на горизонте, а за ней — нового пространства и снова густой синей полосы, — того, что Твардовский великолепно назвал «за далью — даль».

Архангельское охраняется государством, и санаторию, в котором отдыхают и лечатся офицеры и генералы, доверена опека над историческими ценностями этой округи.

Не мог и думать молодой Юсупов, перебравшийся через реку по спине прадеда моего собеседника, что потомок того богатыря, рослый, энергичный полковник Ефимище будет хозяйничать в юсуповских угодьях.

А хозяйничать — это значит заниматься посадкой деревьев на флангах роскошного партера, реставрировать церковку, где размещена теперь выставка древней русской живописи, сохранять величественную колоннаду, отходящую вправо и влево от помпезного храма, назначенного быть усыпальницей Юсуповых.

Там выставлялся русский фарфор заводов Гребенщикова. Гарднера и Попова, итальянская майолика эпохи Кватроченто, английский и голландский фарфор XVIII века, а в трех главных витринах представлено поразительное творчество крепостных мастеров Архангельского. Под сводами храма, обладающего совершенной акустикой, еженедельно устраиваются концерты старинной музыки.

Хозяйничать — это значит укутывать на зиму в пленку, оберточную бумагу и деревянную обшивку скульптурные бюсты римских цезарей и философов, героев греческой мифологии, аллегорические символы частей света, высеченные из каррарского мрамора... Весной они сбрасывают зимние одежды и, словно из грубых коконов, возникают во всем своем великолепии. Они расставлены на лестничных балюстрадах, уникальной галереей красуются на белоснежной подпорной стене, увитой виноградом.

Когда-то в Петербурге выходил журнал «Столица и усадьба», — роскошное издание с иллюстрациями, посвященное дворянским гнездам в России и за границей. В подзаголовке на его обложке так и значилось — «Журнал красивой жизни». Среди подробных описаний, рисунков и фотографий, запечатлевших многочисленные поместья русской знати, я не нашел в годовом комплекте журнала ничего, что бы превосходило Архангельское художественным совершенством, гармонией.

Как возникали такие обители муз, где вырабатывались критерии хорошего вкуса, рождалось самобытное усвоение классических образцов, создавался стиль русского зодчества, живописи, где крепостные мастера, задавленные и прибитые, становились тем не менее большими художниками? Истоки этого процесса сложны, многообразны. История Архангельского вносит в него свою лепту.

Первый устроитель усадьбы князь Дмитрий Голицын был образованнейшим человеком России того времени, одним из тех молодых людей, кого Петр I посылал за границу обучаться наукам. Но он не стал убежденным сторонником императора, ибо хотел примирить его реформы с боярскими притязаниями, а с другой стороны — не желал власти, действующей вне закона, и смутно поговаривал, на свой лад, конечно, о политических свободах.

Впоследствии Голицын стал во главе заговора членов верховного совета империи. Они хотели ограничить самодержавие Анны Иоанновны в пользу группы представителей родовой аристократии. После крушения этих замыслов Голицын был удален от государственных дел и с тех пор поселился в Архангельском.

Там размещалась его библиотека из четырех — шести тысяч книг — точное количество не установлено — на разных языках по истории, политике, философии. Многие произведения европейской политической мысли были переведены для князя в Киевской академии и существовали едва ли не в единственном экземпляре.

В 1736 году он был заключен в Шлиссельбургскую крепость и вскоре умер. Строительство Архангельского было прервано надолго. Только спустя сорок лет, при внуке Голицына, оно возобновилось, а затем, в 1810 году, было продано его вдовой Юсупову.

Падение бироновщины после смерти Анны Иоанновны помогло нравственному объединению русского дворянства. Заговорило чувство национальной чести. Спустя срок приближенные вечно пьяного Петра III, желая спасти его шаткий трон, дали ему подписать указ, освобождающий высшее сословие от обязательной воинской повинности.

Сняв обязанности с дворянства, указ умолчал, вразрез с исторической логикой, о крепостном праве, связанном с ними как со своим источником. Напротив, условия рабской зависимости крестьян были еще более ужесточены. Теперь она лишилась всякого подобия правовой основы, которая устанавливала крестьянскую неволю, как подпорку, укрепляющую военно-служилый класс. Следствие оказалось без причины.

Государственные населенные земли с деревнями и селами, мужчинами, женщинами и детьми бесплатно и окончательно отчуждались в частные владения, создавались дворянские имения-вотчины. Из редкого гостя в поместных краях помещик превращался в полновластного хозяина-вотчинника.

Процесс этот был, конечно, сложнее, чем я могу здесь о нем написать. Во всяком случае, льготы по службе и землевладению бодрили дух дворянства, «манили его из полка, из столицы в крепостную усадьбу», где один на досуге мог бесчеловечно сумасбродствовать, другой — упиваться собственным сплином и гордым одиночеством, третий — что было реже — служить наукам и искусству, четвертый — делать то и другое разом.

Первые владельцы Архангельского выделялись масштабом своей деятельности во всех этих направлениях. Ключевский нашел тонкий глагол для характеристики явления: именно — «манили». Там, в усадьбе, кто смел перечить барину? Да еще побывавшему на военной службе, где каждое его слово — приказ. Он один обладал правом казнить и миловать. Разве что налетит Дубровский, как в пушкинской повести, или запустят «красного петуха» вконец обозленные мужики. Но ведь такое случалось не часто.

Много раз я бывал в Архангельском, а однажды мы поехали туда с Павленко. Это было вскоре после его возвращения с Кавказского фронта. Долго бродили мы по давно не метенным аллеям. Листья прошлой осени, ушедшие под снег зимой, теперь покрывали весь парк словно пепел отгоревшего лета. Печально глядели мы на запущенный дом с облупившейся желтой краской русского ампира, на треснувшую колонну и обломанные ступени. Шла война, в корпусах у реки был развернут госпиталь. А содержать в порядке огромную усадьбу и здание дворца было непростым делом.