Приключения 1990 - Виктор Топоров

Джеймс Донован:

П р и л о ж е н и е  № 8 (из книги «Люди на мосту», окончание). Полковник А. отверг услуги одного адвоката, потому что ему, с точки зрения полковника, «не хватало профессионального достоинства, он выглядел неряшливо, у него была грязь под ногтями». Вероятно, такой человек больше подходил А. как помощник по работе, но не как защитник в суде.

Легенда полковника была такая: он по профессии учитель, его отец умер, мать родом из Саратова, сам он жил в Москве у Никитских ворот, окончил институт, потом нашел крупную сумму денег в царской валюте — в разрушенном доме где-то в Саратовской губернии, на родине матери. Перебрался в Данию и купил там фальшивый американский паспорт, с которым приехал в США; этот паспорт нашли у него при аресте.

А. так умел слушать, что можно было подумать, будто именно благодаря этому качеству он сделал карьеру. Когда он расстраивался, он клал сигарету, так как она могла привлечь внимание к его нервному состоянию.

Полковник был увлекательным, будящим мысль собеседника человеком. Он обладал интеллектуальной честностью, с которой подходил к решению любого вопроса, имел весьма широкие знания по проблемам искусства и установившиеся взгляды в этой области.

Из речи обвинителя по делу полковника А.:

«Такой была карьера этого человека, мастера шпионажа, настоящего профессионала, что он знал правила игры, и их знала его семья: прошу это запомнить. Он не заслуживает снисхождения, как не заслуживает и сочувствия. Ссылки адвоката на французские законы 20-х годов и английские законы 1911 и 1920 годов несостоятельны, поскольку шпионаж сегодня гораздо более серьезное преступление, чем когда-либо раньше. Он связан с угрозой для цивилизации, для всей страны и всего «свободного мира», это преступление против народа, а не против отдельных лиц».

Дисциплина была краеугольным камнем его философии, поэтому А. положительно отзывался о немцах, сторонниках дисциплины. К выполнению своих обязанностей он относился с интересом и упорно старался делать все, за что брался, хорошо. Это, конечно, всегда было сильной его стороной. Кроме того, А. был страстным любителем спорта и «доджеров»: на тюремном дворе, будучи 56-летним человеком, полковник учился играть в «боччи», что свидетельствовало о незатухающей разносторонности его интересов.

А. просил меня, если я все же буду писать о нем книгу, характеризовать его «справедливо, честно и точно» и при этом помнить, что он «простой солдат». «К сожалению, — сказал мне полковник А., — авторы художественных произведений преувеличивают и искажают подлинную роль шпиона в XX веке, который зачастую является всего лишь собирателем фактов. Они рисуют его так, чтобы не вызывать разочарования читающей публики, потому-то в дискуссиях о шпионах и шпионаже в большом количестве присутствует романтический «дух Мата Хари». Между тем основная масса разведывательного материала достается путем упорной, кропотливой работы, тонким исследованием и анализом легкодоступной информации. Вопреки распространенному ошибочному мнению подавляющая масса наиболее важной разведывательной информации добывается не посредством тайной шпионской деятельности, а открытым путем. Именно поэтому демократическое государство с его свободой слова и печати является наиболее уязвимым объектом».

Из моей речи в Верховном суде:

«Прошу вас подумать о том, что такое наша национальная оборона, карту которой нашли при аресте у моего подзащитного, в век континентальных ракет, водородных бомб и искусственных спутников...»

Полковник обладал сверхъестественной способностью примиряться с обстановкой и событиями, а также уделять внимание самым различным мелочам, даже находясь в тюрьме, где он, по-видимому, испытывал ряд существенных неудобств и, кроме того, переживал горечь и разочарование. На что мог рассчитывать А., вернувшись в результате пока очень призрачного обмена в свою страну? Посчитают ли его там благонадежным?

«Я заметил, — сказал мне А., — что у людей, привыкших действовать методами насилия, эмоциональное возбуждение утоляется при помощи физической нагрузки».

По инструкции заключенным не разрешено читать в тюрьмах литературу, которая может снова толкнуть их на преступную деятельность. Полковнику А. запретили читать шпионские детективы.

Завещание полковника А., составленное до оглашения приговора:

«В случае моей смерти в тюрьме тело кремировать, а урну с пеплом и все имущество передать семье».

Вынесение приговора заняло по процедуре всего шестнадцать минут: «Соединенные Штаты Америки против А...» В этот момент холодное самообладание полковника показалось мне невыносимым. Его приговорили к тридцати годам заключения. Для человека, получившего такой срок, А. обладал поразительным спокойствием профессионала. В США он конечно же был бы незаурядным политическим деятелем первой величины.

Когда происходил обмен, было раннее утро, и улицы Берлина были безлюдны. Глинеке-брюкке: темно-зеленый стальной пролет, уходящий с территории Западного Берлина к Восточному. За озером Потсдам справа на холме вырисовывался в тумане силуэт старинного замка. По обе стороны озера я видел густые лесопарки. Все совершилось на мосту, который в последний год и месяц войны был прозван солдатами «Мостом свободы». Вот уж воистину!

Подполковник X., предавший своего резидента, через некоторое время погиб в результате таинственной автомобильной катастрофы на Пенсильванском шоссе.

«Я мог бы много лет быть заключенным, — сказал мне полковник А. после вынесения приговора, — но ни минуты не мог бы работать надзирателем. Нужно быть лишенным воображения человеком, чтобы пасти других людей, как стадо».

Конон Трофимович:

К а ч е с т в а. Наживать личных врагов разведчику никак невозможно: у врага пристальный взгляд. Я только так и оцениваю: друг или враг? Случайное знакомство или не случайное? И даже случайное беру под подозрение, боясь подвоха, а в конечном итоге — провала. И не люблю молчаливых людей, обычно сидящих в углу. Молчаливые наблюдательны; хотя их мало, но уж если человек наблюдателен, он обладает способностью складывать отдельные черточки в картину, а нам, разведчикам, это ни к чему. Как от огня, я всегда бегал от тех, чьи взгляды на жизнь оценивал, как близкие моим. Судите сами: если я их «оценил», они могли «оценить» меня. И еще: принципиально ни с кем никогда не ссорился, я имею в виду — там. Уходил в сторону. Если кто-то очень не нравился, кроме «хелло» и «гуд бай», он от меня ничего не слышал, а вместо того, чтобы при случае послать его ко всем чертям, говорил с неизменной улыбкой: «Извините, сэр, я очень тороплюсь!» Думаете, легко давалась такая жизнь да при моем характере?