Приключения 1990 - Виктор Топоров

Полковник А.:

В з г л я д. У моего адвоката Донована шестнадцатикомнатный «домик» с собственным лифтом и садом на крыше. Там же и офис, где я впервые в жизни увидел телевизор и телепередачу: великий Дюран смешил публику бруклинским жаргоном, считающимся истинно народным и веселым. Там же, у Донована, с которым я имел деловое знакомство как владелец «Бюро по изобретениям» еще задолго до того, когда ему пришлось стать моим адвокатом на процессе, я познакомился с одним из его клиентов — элитарным членом синдиката мафиози, на чем-то погоревшим, а потому и обратившимся к Доновану за советом. В отличие от рядового члена мафии, у этого в петлице была пуговка (думаю, с бриллиантом), и он назывался «баттменом», то есть «человеком с пуговкой»; не знаю, случайно ли совпадение с «бедменом» — плохим человеком? Кстати, чистокровный белый звучит в США, как если бы сказать «чистый кавказец»: «кокэйжн». «Трактир» и «публичный дом» по-английски тоже однозвучны — боже, какими только знаниями не напичкана голова разведчика!

С у д ь б а. Я знал одного русского, который в силу сложившихся жизненных обстоятельств стал курсантом, а потом и преподавателем американской разведшколы в Швейцарии, в Альпах. Он был из тех, которые мечутся, не могут твердо определиться, то есть лишены убеждений; как правило, это хороший народ, совестливый, но слабый и путаный, точнее сказать, запутавшийся. Нам удалось его перевербовать, предложив ему самое опасное: «двойную игру». Он согласился и вскоре выдал нам группу, которую довольно тщательно готовили для заброски в СССР (из «бывших» русских); он сам с этой группой готовился два долгих года, но уж больно тяготился тем, что предал Родину. Потом он тяготился уже тем, что предал товарищей, с которыми делил тяготы и радости учебы. Такие, как он, я это прекрасно знал, долго не живут. Совесть в нашей работе, конечно, нужна, но какая-нибудь «односторонняя»: либо в ту сторону казнись, либо в эту.

Повесился. Хорошо, записки не оставил. Ни нам, ни им.

В з г л я д. Интересно наблюдать, как паркуются и разъезжаются автомобилисты где-нибудь на Бродвее, бамперами слегка подпихивая другие машины, иначе ни въехать, ни выехать. Я лично так не могу из-за плебейской жалости к «дорогим» вещам. Мальчишки, валяя дурака, могут на спор пройти по длинной авеню, ни разу не коснувшись ногами земли: по крышам припаркованных автомашин. Машина без вмятины, что солдат без шрама, боксер без сломанного носа и парикмахер без пробора. (Кстати, американцы, обожающие благозвучия и вообще кр-р-расивости, называют парикмахера «танцором по волосам»!)

О д н а ж д ы. В начале 20-х годов я оказался в числе тех, из кого состоял первый (мы всегда добавляли: славный и легендарный!) выпуск нашей разведшколы. Не исключаю, что я вообще был первым советским разведчиком, заброшенным за границу. А учили нас, между прочим, четыре года — по полной программе, без торопливости. Что касается заброса, то он осуществлялся в ту пору проще простого: мне сделали документы, посадили в поезд, который шел из Москвы в Польшу, а в Варшаве я, не выходя из здания вокзала, пересел на поезд Варшава — Гамбург, который и был местом моего назначения. Цель: найти в Германии старую русскую агентуру, работавшую еще на царя-батюшку и затаившуюся после революции в ожидании «дальнейших инструкций». Вот я и вез эти «инструкции» в надежде склонить их работать на молодую Советскую республику. Идея была неплохая, но и не легкая, как может показаться кому-нибудь с первого взгляда. У меня было с десяток явок, а остальные пятьсот с лишним адресов мне должны были подослать из Москвы, если я смогу закрепиться на «плацдарме»; пусть вас не удивляют такие могучие цифры агентуры, русская разведка всегда брала количеством, это общеизвестно. На «качество» мы перешли только после революции и то вынужденно: нужны годы, чтобы готовить разведчиков, поскольку эта работа все-таки «штучная» — стало быть, лучше меньше, да лучше!

Итак, Гамбург. Замечу, что я прекрасно владел немецким языком, даже несколькими его диалектами, отлично знал город с его достопримечательностями и расположением улиц, имел довольно приличную легенду, — что еще надо? Был 1924 год. С вокзальной площади, добравшись до нее без приключений, я сразу направился по первому адресу, выбирая кратчайший путь: одной «знакомой» улицей вышел к порту, другой свернул к ратуше, и вот я в тихом и чистеньком переулке, где должен жить мой первый «клиент». Тут-то и произошло то, из-за чего я, собственно, открыл рот.

Представьте: раннее утро. Ни души. Иду по сонному переулку, высматриваю нужный мне номер дома. Навстречу движется издали какой-то человек в кожаной кепке с большим козырьком, эта кепка — единственное, что я запомнил. Вдруг, поравнявшись со мной, он меня спрашивает. «Слушай, — говорит, — ты не знаешь, где тут можно поссать?» — «Чего?!» Он повторяет вопрос. «Да зайди, — говорю, хоть в ту или эту подворотню». Он исчезает в подворотне, и только тогда я понимаю, что он спросил меня по-русски, и я по-русски же ему ответил! Ну, думаю, все: провал. И это называется первый советский шпион! Окончил с похвальной грамотой! И — всего полчаса в Гамбурге! Возвращаюсь на вокзальную площадь, сажусь на скамеечку, ставлю у ног чемодан и жду, как вы понимаете, ареста. Пять часов ждал. Не дождался... До сих пор не знаю, кто был этот, в кожаной кепке, и вообще, что случилось: вариантов так много, что ломать голову нет никакого смысла. У меня был знакомый еврей-закройщик, уроженец Западной Белоруссии, я шил у него костюм. Так он, говорит, хотел писать «бумагу в правительство» по поводу ширины брюк (тогда была мода на матросские клеши), а то, говорит, учат у нас где-нибудь «людей на шпионов», потом отправляют куда-нибудь «у в Лондон с парашютом», и через десять минут после приземления их «берут»! Почему? — спрашивал и сам отвечал: «Бруки»! Вот и я мучаюсь: вдруг это не случайность, а он по «брукам» узнал во мне русского?

В з г л я д. Во всем мире сейчас распространено стремление к загородному жительству. Помните четыре условия истинного счастья, которые приводит Моруа, цитируя Камю, который, в свою очередь, процитировал Эдгара По? Возможно, ошибусь в порядке перечисления, но не это важно. Первое: жить на природе! Второе: чтобы тебя любили (не ты, а именно тебя, вот ведь как интересно повернуто)! Третье: заниматься каким-либо творчеством! И четвертое, которое, по-моему, совершенно недостижимо при наличии «третьего»: отказ от честолюбивых помыслов (а зачем тогда заниматься творчеством, позвольте спросить?)! В этом смысле мне больше импонирует интервью князя Голицына (того самого, который безвыездно жил в Крыму). Он наладил, как вы, наверное, знаете или слышали, производство шампанского «Новый свет», регулярно получавшего в Париже на конкурсе вин «гран-при», а сам ходил в простом армяке, подпоясанном веревкой, в сапогах и татарской папахе и поселился в обыкновенном глинобитном домике. Так вот, к нему в Судак однажды явились журналисты брать интервью после очередного «гран-при», и некий иностранец спросил: «Скажите, князь, в каких отношениях вы находитесь с царем?» — на что Голицын будто бы ответил; «Слава богу, царю покуда не удалось унизить меня почестями и наградами!» Каково сказано: унизить, понимаете ли, почестями и наградами!