Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Высыпавшие на крыши горожане глядели на них с удивлением: никто не помнил, чтобы вооруженные люди выходили из иудерии. А тут столько сразу, да еще с босыми головами.

Только когда подошли они к рядам медников, кто-то из подмастерьев догадался, куда они идут, и крикнул радостно:

— С нами Истина!

Шагавший впереди Симеон обернулся лицом к отряду и, ударив палицей по щиту, возгласил в ответ:

— Хедад, хедад!

И вслед за ним пятьсот глоток под стук палиц, дротиков и булав повторили древний боевой клич иудеев: «Хедад, хедад!»

Проходя через площадь Винторговцев, они увидели в раскрытых настежь воротах котлы, кипевшие в саду на сложенных из камней очагах. Пахло пшеничной кашей, вареным мясом. Плотники прилаживали дверь к похожему на крепость бейскому конаку, ставили на окна решетки. Слышался стук молотков по металлу. Садовники грузили мусор в запряженную ишаком тележку.

У подножия горы Спил, где под пиниями был разбит стан сменявших друг друга крестьянских дружин и отрядов ахи, им навстречу выехали верхами Ху Кемаль с Абдалом Торлаком и Мухтар-деде с Салманом. Шагов за двадцать встречавшие спешились. Подойдя, сложили на груди руки, поклонились.

— Счастье видеть вас, братья, в стане Истины!

— С нами бог! — ответил Хайаффа.

В стане началось братание. Не сразу узнавали друг друга, а узнав, хохотали: столь непривычно выглядели знакомые лица, обритые наголо, без бород, усов и бровей.

Симеон приказал поставить шатры. Их было у иудеев всего пять. Копались с ними долго. То перекосит или совсем завалит столп, то не подвяжут толком пологи, а с закрытыми в шатрах задохнуться можно среди дня. То неверно рассчитают место под деревьями. Сразу видно, привычны к городу, а не к полю. До вечера, наверное, провозились бы, если б на помощь не пришли десятники ахи.

Хорошо, что Ху Кемаль прошел школу суфийских шейхов, не то давно свалился бы. Шутка сказать, четвертые сутки глаз не сомкнуть. Лицо почернело, скулы торчат, подглазники изжелта-черные. Но спина прямая, взгляд быстрый. Днем поверял он заслоны у крепости, дозоры у городских ворот, секреты на дорогах. Объезжал склады, караван-сараи, ремесленные рынки, пекарни. Успел даже побывать в двух окрестных деревнях — Акпынаре и Бейова. Решал, указывал, советовался, думал, спорил, растолковывал, убеждал. Вечерами принимал гонцов и проповедников, писал письма. Отвечал жалобщикам, беседовал с ходоками.

На первых порах ему помогали Абдал Торлак и Мухтар-деде. Но Абдала вместе с воеводой братьев ахи пришлось поставить над всею ратью. А Мухтара вместе со старостой деревни Бейова и недоверчивым рисоторговцем назначили надзирать за цехами, караван-сараями, харчевнями. В обители с Ху Кемалем остался вершить дела шейх ахи. По древности своей нуждался он время от времени в отдыхе, а дела отлагательства не терпели. Ходатаи, гонцы, вестовые, проведчики, жалобщики вповалку спали в гостевых покоях рядом с трапезной, дожидаясь очереди на вызов к набольшим людям. Стряпухи со служками не успевали наготовиться на столько ртов. Салман, поставленный старшим над охраной обители, два шейхских писаря, мальчики на побегушках — все сбились с ног.

Лиловатая вечерняя заря тихо догорала над горами Ямандар, когда перед Ху Кемалем распахнулись обитые железом ворота обители. Бросив повод дожидавшемуся его у ворот конюху, он кивком ответил на приветствие Салмана. От приглашения в трапезную — «хоть лепешку преломить за три дня-то!» — молча, но решительно отказался. Стоит проглотить кусок, и потянет ко сну; сколько ни противься, ум задремлет, а он ему был нужен свежим.

За стенами обители быстро сгущались сумерки. Во дворе с бассейном услышал долетевший из города призыв к вечерней молитве. То было кстати. Нужно привести в порядок душу: подавить нетерпение, подобное бешеной скачке, когда взгляд не может ни на чем задержаться, стряхнуть, как пыль с сапог, насевшую за день суету.

Ху Кемаль омыл у водоема ноги, руки, лицо. И вошел в дом. Шейх уже стоял на молитве. Ху Кемаль расстелил коврик и опустился неподалеку на колени.

Молился, однако, недолго. Свершив три ракята, поднялся, сел на угловую софу. Надо бы кликнуть писаря, чтоб продиктовать письма. Но шейх продолжал творить намаз. Ху Кемаль уставился взглядом на оплывавшую свечу. И перебрал в мыслях минувший день.

Перед рассветом ашик Дурасы Эмре вместе с шейхом в два языка уговорили его отпустить с миром захваченных накануне бойских управителей, приказчиков, сборщика налога, помощников кадия и государевых десятников: мол, добром на добро и скотина отвечает, а вот на зло добром — только человек способен. Когда Ху Кемаль прибыл с этим в боевой стан, где содержались пленники, крестьянская ватага подняла крик: они-де землепашцев и за скотину не считали; бывало, чтоб подать выколотить, выборных старост за ребро на крюк вешивали, в голодный год зерно подчистую выгребали, а дети в деревнях, как собачьи кутята, мерли. Если их, мол, отпустить, опять соберут они государевых людей, пуще прежнего станут лютовать. Волк, он и есть волк — добра не понимает. За деревенскими подняли гиль и торлаки. Только воины ахи молчаливо согласились с решением предводителей.

Пришлось вывести пленных на мирской суд. Обличенные в жестокостях, числом пятеро были казнены смертью, хорошо еще, что не ругательной. Трое одобренных — два десятника и приказчик бея — отпущены без невежества и поношения. Только с помощником кадия не разобрались: оставили взаперти до времени.

Это был знак, из коего следовало извлечь поучение. Дурасы Эмре, известное дело, — ашик, влюбленный. Сердце у него — что теплая лепешка. Но умудренный годами и познаниями шейх ахи, он как мог оплошать? Выходит, не каждое знание об одной душе пригодно, если соберутся люди гуртом. Сколько же должно их быть, чтоб явилась разница? Десять? Сорок? Сто? Вот ведь он, Ху Кемаль, спокойно управляется со своими восемьюстами торлаками, а шейх с двумя тысячами ахи… Нашел! Не в числе дело, а в общине, в цехе, в сословии. Сегодня деревенские встали заодно с торлаками, вчера — с купцами против торлаков. И все вместе мы против беев и улемов. Так оно и есть! Нет, не шейх оплошал, а, скорей всего, он, Ху Кемаль: не сумел убедить. Оттого ли, что сам не верил — ведь его пришлось уговаривать. Или оттого, что знать одно, а научить — другое? Тут вспомнил он наставление учителя своего Бедреддина в первый год ученичества в Эдирне: «Познавший, коль скоро желает он передать хоть часть своих знаний, должен объяснять непонятое в определениях, почитающихся понятными среди слушателей». Не в том ли загвоздка, что сегодня пришлось ему говорить разом с людьми разных общин, а потому и разных понятий? Может, надобно с каждым толковать врозь? И снова высветлилась в его сердце заповедь учителя: «К истинной цели ведут лишь истинные средства». Каждое решение есть выбор средства, иначе шага к цели или прочь от нее. А учиненное сегодня? Что вело к цели: правеж над бейскими слугами или победа братьев над самими собой, отказ от мести? Ху Кемаль покрутил головой. Как не хватало ему сейчас учителя или Бёрклюдже Мустафы, любого из старших мюридов Бедреддиновых.

Шейх ахи окончил молитву, сложил коврик и приветствовал Ху Кемаля. Тот собрался было кликнуть писаря, но шейх опередил его: время позднее, надобно-де скорей отпустить женщин, которые чуть не с утра его дожидаются. В тот день, когда предводитель торлаков оповестил город о новой победе Истины, вдова старшины поварского цеха созвала у себя на посиделки женщин. Было решено взять на себя свойственные женскому полу работы — стирку, стряпню, готовку айрана, сыров, курута, дойку, шитье — и делать сие сообща на целый квартал. А способные носить оружие да опояшутся палашом по примеру своих прабабок баджиян-и-Рум, то есть «сестер Рума», встанут рядом с воинами ахи.

Ху Кемаль видел распоряжавшихся в поварнях женщин. Но о таком решении услышал впервые. Заметив, как просветлело его лицо — то была первая радостная весть за весь день, — шейх предупредил, что ликовать пока что рано. Выбранная начальницей над сестрами-воительницами явилась в обитель с жалобой, а может, и с угрозой, пусть Ху Кемаль сам рассудит. Не решившись обратиться к шейху, поделилась с его женой. Вчера перед вечерней молитвой два торлака, Ягмур и Боран, завалились в харчевню квартала Чайбаши, неподалеку от обители, и стали приставать к служкам и стряпухам с непотребными словами. Когда их выдворили вон, принялись орать на улице песни, а затем у источника, давая волю рукам, охальничали над пришедшими по воду молодухами и девицами. Гонялись за ними по кварталу, науськивали ученых псов, чтобы сбивали женщин, как стадо овец, в гурт. Воительница била челом, дабы шейх отвадил торлаков безобразничать, наглотавшись гашиша, не то сестры Рума сами их проучат, да так, что торлакам на люди показаться будет зазорно.