Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Невозможно написать портрета девицы Розы Монферье в восемнадцать лет, потому что прелесть ее заключалась в талии нимфы и свежести, какую не может выразить ни одно сравнение. Цвет лица ее нравился мне больше, чем цвет лица госпожи Мюрат. Кожа госпожи Бастареш светилась какой-то живостью, теплым светом, без метафоры напоминавшим цветок, давший ей имя, и бархат персика. Сверх того, она была так умна, что при этом свежем личике глаза и выражение их делали ее истинно очаровательной девушкой.

Камбасерес находился на высшей ступени почестей, и все полагали, что девица Монферье заключит блестящий союз, когда вдруг услышали, что ее отец по дороге в Монпелье остановился в каком-то замке, обнаружил там прекрасный ужин и не мог противиться соблазну. Но в то время, как он управлялся с великолепным индюком, облитым трюфелями, явилось страшное чудовище и сказало ему, что он должен отдать ему свою дочь, а иначе он съест его живого, и это ему даже подходит больше, потому что отец истинно толст и жирен. Господин Дювидаль де Монферье с трепетом возразил, что он, конечно, не будет так вкусен, так нежен и так щедро облит трюфелями, как то существо, у которого отрезал он только что крылышко, и что если угодно хозяину замка, то он отдаст ему другое крылышко. Но чудовище не хотело индейского петуха: оно требовало хорошенькой, умной девушки, и отец, боясь, чтоб его не загрызли, поспешил сказать да. Дочь его вышла замуж.

Может быть, вы думаете, что я сочинила этот маленький аполог? Совсем нет: его сочинил сам Первый консул. Не знаю, почему брак девицы Монферье вызвал у Бонапарта прилив желчи, только долго еще, даже после смерти господина Бастареша, он не мог простить Камбасересу, что тот допустил этот брак. «Это же Красавица и Чудовище!» — говорил он. Но прелестно выразился он, когда услышал — с изумлением, как весь Париж, — что мадемуазель Роза выходит за господина Бастареша без отвращения. Вместе с этой новостью рассказывали о подарках и приданом, о бриллиантах, жемчуге и множестве драгоценностей, подаренных женихом своей невесте. «А! — сказал Первый консул. — Le présent fait oublier le futur![91]»

Бастареш испугал меня, когда я увидела его в первый раз. Безобразием своим он не только мутил душу: выражение лица его в самом деле наводило ужас. Он сидел подле меня за обедом у консула Камбасереса. Помню эту четверть часа страдания: я была беременна, и вид этого человека устрашал меня так, что я бледнела.

В детстве из него хотели сварить бульон; по крайней мере, я слышала, что однажды посадили его в ванну, которая нагревалась снизу, и он чуть не сварился. Няня его, по общей похвальной привычке всех нянек, имела любовника и пошла развлекаться с ним, пока ребенок сидел в ванне. Ему было только семь лет, и няня сообразила по высоте воды в ванне, что он не утонет. Но нельзя предугадать всего, и потому ей не пришло в голову, что он может свариться: в самом деле, как можно вообразить, что в ванне готовят суп? Однако это и случилось с бедным Бастарешем. В печке под ванною забыли погасить огонь, а нянька ушла и замкнула дверь. Ребенок сначала не замечал, что вода становится очень горяча; но вскоре она стала его жечь. Он звал к себе, его не слышали; хотел вылезти из ванны, но был слишком мал для этого. Наконец вода стала закипать, и бедный малютка не мог больше переносить мучения: он закричал так, что к нему пришли на помощь. Но было уже поздно, господин Бастареш сварился; оставалось только сказать: подавать горячим. Он, однако, не умер от этого и, видно, был даже довольно здоров. Но внешность его стала ужасна. Его жестоко изуродовало, скривило рот, загнув нос на сторону, а из этого вытекало два неудобства: прелестный запах, от которого страдали все, и речь полишинеля в полном смысле этого слова, которая забавляла слушавших. Нежный и приятный голос его беспрестанно произносил ругательства, потому что ко всем совершенствам безобразия надобно прибавить, что жареный человек был зол, как паршивый осел. Но, верно, он обладал каким-то талисманом, потому что Роза Дювидаль вышла за него замуж и не очень много плакала! Однако плакала я сама, когда, выходя из Оперы, видела, как она, молоденькая, свежая, прелестная, опирается на горб своего мужа, так что они представляют собой две крайности — безобразия и красоты.

Глава XXXVIII. Делоне, Делатюд и господин Шарль

Однажды в квинтиди, когда Первый консул шел делать смотр в Тюильри, случилось странное происшествие, которое было достойно внимания и участия. В толпе на пути его стоял юноша лет пятнадцати, одетый в черное изношенное, но опрятное платье, которое показывало, что это не какой-нибудь слуга. Бледное лицо его казалось привлекательным; он сильно дрожал, как заметили его соседи, часто подносил руку к груди и, по-видимому, нетерпеливо ожидал появления Первого консула.

Когда загремели барабаны, волнение молодого человека так усилилось, что грудь его стала вздыматься от жестокого биения сердца. Первый консул спешился, и тут юноша этот кинулся к нему, подавая бумагу. В то время происходило такое множество заговоров и покушений на жизнь Бонапарта, что двадцать человек, совсем не принадлежавших к его свите, схватили юношу, который, подымая руку и глядя умоляющим взором на Первого консула, подавал ему свою бумагу.

— Оставьте его, — сказал Первый консул. — Я хочу говорить с ним. — Он сам подошел к молодому человеку и спросил: — Чего ты хочешь от меня, друг мой?

Тот не мог отвечать: он упал на колени и подал свое прошение. Первый консул прочитал бумагу, и лицо его приняло выражение, поразившее всех окружающих. Глаза его остановились на молодом человеке с чувством глубокой жалости, и, видя, что он все еще стоит на коленях, Бонапарт сказал:

— Встань, друг мой: на колени опускаются только перед Богом. Мать твоя еще в Париже?

Едва слышное глухое да вылетело из уст молодого человека.

— Объяви ей, что она получает теперь тысячу двести франков пенсии: шестьсот выдадут ей за прошедшие шесть месяцев.

При этих словах бедный сын опять упал на колени. Он поднял на Первого консула глаза, наполненные слезами, и трепещущими руками старался схватить его руку, но волнение его было слишком сильно. Несмотря на чрезвычайную бледность свою, он побледнел еще больше, а потом вдруг побагровел: жилы во лбу его надулись, как будто готовы были лопнуть, глаза закрылись, и он упал без чувств под ноги Первого консула. Тут природа помогла сама себе: у него открылось сильное кровотечение, и Наполеон был забрызган кровью бедного юноши.

— Хирурга! — вскричал он тотчас. — Хирурга!..

Говорят, что радость никогда не бывает пагубна, однако я часто видала иное; как бы то ни было, молодой человек опамятовался, залился слезами, взял почти насильно руку Первого консула и поцеловал ее с восторгом.

— Вы спаситель моего семейства! Я всякий день буду молить за вас Бога! — вскричал он.

Первый консул улыбнулся, пожал ему руку и пошел на смотр. Но прежде он поручил молодого человека Жюно и военному министру; потом дружески поклонился ему и сказал:

— Если ты хочешь служить, обратись к парижскому коменданту, он переговорит об этом с военным министром, и мы увидим, что можно сделать для тебя.

Молодой человек ответил только глубоким поклоном и шел за Первым консулом до самых ступенек крыльца. Он видел, как подвели прелестную Дезире, как генерал с легкостью вспрыгнул в седло и вскоре уже галопировал посреди тесных рядов своих солдат, провожаемый многочисленною толпою штаба. Заметив потом гренадеров, еще черных от порохового дыма Маренго, в высоких мохнатых шапках, оттенявших лица их, и полк гвардии, бывший тогда под командованием Евгения Богарне, эти блистающие золотом мундиры, этих коней, слыша военную музыку, и посреди всего этого видя волшебника, который своим огненным взглядом очаровывал всех приближавшихся к нему, молодой человек вскричал:

— Да! Я хочу служить! Я также хочу быть солдатом, чтобы хоть один луч этой славы осветил и меня.