Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Она тут.

— Я буду очень рад оказать ей гостеприимство! — засмеялся главнокомандующий. — Но, друг мой, думаю, что ты смеешься над нами. По-моему, этот дурак со своим шипением уже час мистифицирует нас, заставляя бегать за своей воображаемой змеей!

Но псилл продолжал свое дело: ползал и шипел. Вдруг на чистой лазури слухового окна возник узкий и продолговатый силуэт, похожий на ветвь дерева. Увидев это, псилл удвоил свое шипение, на которое змея (а это была настоящая змея длиной почти два метра) отвечала как истинный собрат: она расправила свои кольца и двинулась к псиллу, шипя в свою очередь, но только гораздо пронзительнее. Жюно говорил мне, что глаза змеи мерцали в глубине темного коридора почти кровавым огнем. Она спустилась вдоль рукомойника и остановилась, потом послышался легкий шорох: это значило, что пресмыкающееся подымалось. Псилл тоже привстал, как и двое помощников его. Как только он сделал движение, змея кинулась на него, а он, кажется, этого и ожидал, потому что тотчас схватил ее с особой ловкостью и сжал пониже глотки с такой силой, что она принуждена была распахнуть свою пасть; тогда псилл плюнул ей в глотку, и это произвело волшебное действие: животное, казалось, разбил паралич. После этого псилл, уж не знаю, каким способом, вынул у нее из зубов, или, лучше сказать, из десен, яд и начал играть с нею: обернул вокруг своей шеи, заставил плясать; потом неожиданно откусил и съел кусок ее, еще живой.

— Ну, генерал! Что скажете вы обо всем этом? — спросил Жюно у Бонапарта.

— Что тут ответишь? Это дело случая. Казус! Твой псилл — удачливый шарлатан, вот и все.

Глава XXXVII. Камбасерес

Современные мемуары есть не что иное, как обширные галереи, где с одной стороны много портретов, а с другой — окна, открытые в прошлое. Кто строит эти галереи, кто украшает их, тот обязан следить за тем, чтобы лица были похожи, чтобы портретов было как можно больше и чтобы как можно больше окон было открыто в сторону сцены, где происходили описываемые события. Таким образом мы возвращаемся к прежней жизни: иногда, и даже часто, без удовольствия и тем более без счастья, но всегда с любопытством.

Три месяца после моей свадьбы не проходило ни одного дня, чтобы Жюно не представил мне кого-нибудь из своих друзей и множества знакомых. Я привыкла видеть гостей у моей матери, потому что общество ее было многочисленно; но здесь — совсем другое дело! Когда, например, давала я обеды, приглашенных никогда не бывало меньше двадцати пяти — тридцати человек; а вечерами, на протяжении трех часов, больше ста лиц, почти незнакомых, проходило мимо моих кресел, и я почитала непременной обязанностью, которую наложила на себя сама, принять от каждого несколько учтивых слов. Мать моя учила меня быть хозяйкой дома, и ей казалось, что я недурно исполняю свои обязанности; «до такой степени, — говорила она, — что я даже просто как зрительница устаю на твоих вечерах. Я сделалась бы больна на неделю, если б мне надо было выдерживать такую пытку».

Некоторое время я соглашалась с моей матерью: мне так же не нравилось видеть такое множество неизвестных лиц. Но уже через месяц я, признаюсь, стала не только довольна, но даже счастлива своей решимостью. Хотя характер у меня очень живой, но в натуре моей есть наблюдательность, и для меня наслаждение изучать людей со всех сторон — не с каким-нибудь злым намерением, а просто из живого любопытства.

Я объяснила это Жюно, и он искренне поздравил меня, обещая помогать, если что-нибудь остановит меня в моих изысканиях. Я приняла его предложение и уже со второго месяца после свадьбы составила свое окружение в этом свете, где внешне было мне так скучно, а на самом деле так весело. Тогда в Париже было немного открытых домов: только министры и высшие чиновники пользовались этим преимуществом, и принимали они только в известные дни, вроде того самого квинтиди в Тюильри. Я же собиралась начать реформу, если можно употребить здесь это слово, которое я назвала Первому консулу, когда он говорил мне, что ему хотелось бы видеть в парижском обществе большее сближение с высшими лицами правительства.

— Очень хорошо, сделайте это, и вы будете душка, — сказал мне Бонапарт. — Успех непременно наградит вашу попытку: вы знаете, как поддерживать гостиную. Покажите Камбасересу, что для этого недостаточно только дать вкусно поесть.

Консул Камбасерес избрал для приема два дня: вторник и субботу. У третьего консула тоже имелись два дня, не помню какие. Открытый дом Камбасересов сделал много шуму и долго пользовался славой, честно заслуженной в первые шесть месяцев IX года. В то время не было ничего похожего на этот дом; вскоре, однако, Камбасересу не только стали подражать, но и превзошли его.

Приглашение к обеду получали обыкновенно через день после того, как делали ему визит. Но до́лжно сказать несколько слов о том, как устроен был его дом.

У него жили двое секретарей, Лаволле и Монвель. Шатонёф и д’Эгрфей не имели никогда никаких должностей, но по собственной воле исполняли обязанности его камергеров, и как только слуга докладывал о приезде дамы, один из этих господ бежал к дверям подать ей руку.

Я была очень дружна с консулом Камбасересом и сохранила эту дружбу, когда он сделался архиканцлером Империи; дружбу эту не уничтожили отсутствие и удаление: он обнаружил ее во мне и по возвращении своем из Голландии. Но я не могу не сказать, что в доме его присутствовала какая-то могущественная усыпительная сила, вызванная атмосферой скуки, потому что едва вы всходили на крыльцо дома, как скука уже охватывала вас. Между тем нельзя было и представить больше вежливости, больше предупредительности ко всем, кто приезжал к нему. Предупредительность эта, как всегда случается, заметна была даже в швейцаре, который улыбался лошадиным мордам, потому что господин его был вежлив и мил с гостями. Больше всех именно мне следует говорить об этой общей в доме второго консула приветливости, потому что никому не оказывали ее так настойчиво, как мне. Лишь только я приезжала, д’Эгрфей брал меня за руку и вел к консулу, который выступал шага на три вперед. После первых учтивостей он находил для меня самое теплое место зимой, самое прохладное летом и самое почетное во все времена года.

Толпы судей, советников, секретарей и всевозможных чиновников почли бы себя достойными виселицы гораздо более своих подсудимых, если бы пропустили в субботу или вторник визит ко второму консулу: они как будто предвидели уже, что он станет архиканцлером. Надо сказать, что Камбасерес, искуснейший юрист Франции, еще с незапамятных пор общался с законниками, судьями, Сенатом и Законодательным корпусом. К нему как к консулу приезжали и министры, но таковых было мало.

Третий консул имел в своем ведении финансовую область и — отчасти — административную.

Сколько оригинальных лиц прошло передо мною в обоих этих домах! Сколько случалось со мной неожиданностей и ошибок! Иногда я слышала имя, знаменитое в летописях революции, рассматривала человека и обнаруживала, к своему разочарованию, лишь отталкивающую наружность. Часто я в продолжение всего обеда сидела подле одного и того же человека, разговаривала со своим соседом, слушала его и немела от удивления, находя совершенную пустоту, решительное ничтожество в представлениях о самых обыкновенных предметах. Это изумляло меня.

— Верно, я ошибаюсь, — сказала я однажды Камбасересу, выслушав за полчаса больше глупостей, нежели может их сказать человек.

— Нимало, — отвечал он, — этот человек приобрел себе известность случайно. Он просто находился в нужном месте и по какому-то инстинкту ухватил удачу за волосы. Но теперь он не годится больше ни на что, кроме как служить писарем в каком-нибудь суде. Между тем требования у него изрядные: он хочет стать префектом!

— Но, — сказала я, внимательно поглядев на этого человека, — ведь он враг консульского правительства! Он глуп, и у него злой вид; это характер поистине нестерпимый.