Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш

звенели песни и возбужденные голоса; хоть денек выпал пасмурный, для Тимоша он остался навсегда солнечным от множества радостных лиц и от яркой россыпи красных платочков.

Восторженно приветствовали представителя партии, возбужденно гудел зал, расспрашивали о союзах в Петрограде, Киеве, Донбассе — они хотели знать, как живет молодежь в других городах, требовали единства всей молодежи России и Украины, всей страны.

Вдруг Тимош увидел Катю — в шинели, стройную, стремительную. Косынка была отброшена на плечи, открывала белую девичью шею, светлую русую голову.

Тимош тотчас принялся разыскивать Антона, обшарил глазами все углы, а потом увидел рядом с собой:

— Кого высматриваешь? — окликнул Коваль Тимоша.

— Да тебя ж, Ковальчик дорогой, — обрадовался другу Руденко.

— А ты откуда узнал, что я здесь?

— Да так, предполагал по некоторым приметам, — Руденко кинул взгляд на Катю — она с трудом пробиралась к друзьям.

— А, вот здорово, Катя! — притворно удивился Коваль. — Здравствуй, Катя. Хорошо, что ты пришла. Я хотел тебе сказать… — Антон строго взглянул на девушку, — что сейчас же после выборов будет разбираться очень важный вопрос.

Он был осведомлен о всех вопросах и делах Железнодорожного района, этот новый, цепкий и хозяйственный горожанин.

— Помнишь, — обратился Коваль к Тимошу, — Катюша говорила тебе о красивом доме на Северной горе. На перекрестке трех православных улиц: Церковной, Всехсвятской и Кладбищенской. Ну, вот, теперь надо решение принимать, чтобы по-настоящему, в революционном порядке. Надо открыть двери молодежи Железнодорожного района.

— А ты представитель Железнодорожного района?

— Да, мы с Катей от Железнодорожного.

На этом они и расстались в тот день.

Коваль и Катя были избраны в первый состав комитета Союза рабочей молодежи и потом Тимош узнал, что Антон провел резолюцию о красивом доме для клуба молодежи Железнодорожного района. Она так и была записана в протоколе № 1:

«Обратиться в Совет рабочих и солдатских депутатов с просьбой предоставить для Союза молодежи помещение и образовать квартирную комиссию».

Ребятки завладели домом!

О судьбе Любы Тимош узнал случайно. Как-то вернулся с завода позже обычного, — задержался в цехе «на галерке», в конторе механика Петрова; инженер приучал его читать чертежи, уверяя, что настоящее слесарное дело без умения разбираться в чертежах, всё равно, что корабль без компаса.

Прасковья Даниловна встретила Тимоша у ворот:

— Где пропадал? Отец ждал, не дождался, ушел. В штаб комиссара Андрея тебя вызывают. На шестую платформу, — она с тревогой поглядывала на младшенького: — Зачем вызывают? Опять что-нибудь натворил?

Тимош заверил Прасковью Даниловну, что скоро вернется и, не заходя домой, кинулся на шестую платформу.

Непредвиденный вызов в штаб комиссара Андрея встревожил молодого дружинника, — Шинкоф и Фатов бежали, оставшиеся арестованные опротестовали арест, заявили, что происходило обычное гарнизонное совещание. Левчук, разумеется, поддержал этот протест, выдвинул против Павла и Руденко обвинение в самоуправстве и диком эксцессе. Время было трудное, спрос был суров.

Одним словом, неладно было на душе у бойца рабочей гвардии, когда потребовали в штаб.

У входа на воинский двор рабочий с карабином за плечами остановил Руденко:

— Куда идешь, парень?

— На шестую вызывают.

— На шестую? — всклокоченные брови рабочего тяжело нависли над глазами, — ну, держись, паренек, к новому комиссару попадешь. Новый комиссар у нас. На место Андрея. Строгий, порядок любит.

— Грозен? — задержался на миг Руденко.

— Для нашего брата, трудового человека, хорош. А которые… — рабочий не договорил, — ну, ступай, парень, коли призвали, — предостерегающим взглядом проводил он Тимоша, — вон там, смотри, в штабном вагоне огонек его светится.

Впереди, холодно поблескивая в неярком свете сигнальных огней, разбегались стальные пути, на воинской платформе виднелся штабной вагон с четкими, словно вырезанными в ночи, квадратами освещенных окон.

Тревожная даль, сплетение бесконечных дорог, мерцание огней всегда вызывали у Тимоша раздумье — чудилось, вся жизнь проносилась мимо. Он шел, погруженный в свои мысли, не замечая ничего вокруг. Внезапно короткое имя, произнесенное кем-то впереди, заставило его очнуться:

— Фатов…

Тимош явственно различил: «Отряды полковника Фатова… Юзовка… Краматорская».

У штабного вагона стояли трое; подойдя ближе, он разглядел Сидорчука и офицера, которого Тимош встречал в Совете.

Говорили о том, что Рада связалась с Калединым, разоружает революционные полки, действует заодно с царскими генералами. В Ростове свили гнездо бежавшие корниловцы. Петлюра рассылает циркуляры, в которых требует не выполнять указаний и декретов Совета Народных Комиссаров; отряды контрреволюции, шайки полковника Фатова совершают набеги на шахты и рудничные поселки, бесчинствуют, расстреливают рабочих и крестьян.

Вестовой окликнул Тимоша.

— Мне на шестую. К новому комиссару, — неохотно отозвался Тимош.

— Да вот он — наш комиссар, В штабном вагоне, — указал вестовой на появившегося в дверях вагона Тараса Игнатовича.

— Отец!

Так вот, кто потребовал его в штаб! Это было знаменательней, чем вызов сурового Андрея, Тимош должен был предстать перед постоянным своим судьей и совестью. Зачем отец позвал его? В чем еще провинился Тимошка?

Руденко решительно двинулся к вагону.

— Тимош! — обрадовался ему Тарас Игнатович, — заждался, сынок. Да вот и товарищ Сидорчук торопит, настаивает на зачислении тебя в его отряд, как старого испытанного охотника за Фатовым. Согласен?

— Когда отправление, отец?

— Дельный вопрос. Найдется еще для нас часок наведаться домой, попрощаться.

* * *

Когда Тимош вернулся на шестую платформу, подали уже состав. Двери теплушек были отодвинуты, кое-где светились красноватые сполохи, разжигали кокс в железных печурках, ночь выпала свежая.

Тимош принялся высматривать Коваля, но Антона нигде не было, сказали, что Коваль с частью отряда еще прошлой ночью выехал в Ольшанку — в Черном лесу было неспокойно, Ольшанский Совет запросил подмогу. Возвращение отряда ждали с минуты на минуту.

Отправление затягивалось, выходной семафор был закрыт, что-то случилось на втором перегоне. Главный суетился, то и дело бегал в дежурку, комиссар уходил объясняться с начальником, поправляя на ходу кобуру. Наконец, подняли семафор, но отправления не давали, где-то тормозило, буксовало, горело железо.

В третьем часу на пятую платформу с тревожным пулом влетел запарившийся «Максимка» с одним товарным вагоном на прицепе. Первым на ходу выпрыгнул из теплушки Коваль; примятый парусиновый пиджачок раскрылся, жестко топорщась, и, может быть, от этого Антон казался шире, плечистей, ворот рубахи расстегнулся — вся душа нараспашку.

Что-то необычное было в его облике, в порывистых движениях разгоряченного человека; он не сутулился, не вбирал голову в плечи, как прежде, и оттого, что голова была непривычно запрокинута, казался выше, рослее, что-то произошло с ним, как будто огня коснулся, — обожгло и осветило пламенем.

— Где тут вагон комиссара Андрея?

— Подходи сюда, молодой, — отозвались у штабного вагона.

— Антон! — окликнул Руденко.

Коваль обрадовался, подбежал, протянул было руки — несвойственное, неловкое движение, —