Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

Андрей тоже поднялся:

– Святое враг… И другие, все сорок деревень, – враги.

Кондрат криво улыбнулся.

– Хватать да выдавать мы не будем, – сказал он, – упаси господь. Просто не будет тебе ни хлеба, ни крыши. Через неделю сам к Мусатову приползешь, если не возьмут. Потому что ими, простыми, держится каждый лесной брат… Ими, Корчак.

Корчак поднял руку:

– Хорошо. Ты успокойся. Веры во мне нет. Но, уважая тебя, спорить не буду. Что б ни было, эти люди и, конечно, твой брат останутся в живых. Даже в темном лесу. Даже когда на наш табор из леса вылезут… Ну? Теперь мир?

– Мир, – остыл Кондрат.

– Друзья?

– Друзья.

– Тогда прощайте. Оставим их, хлопцы, да и сами распрощаемся.

Зажурчала под веслами вода. Три челна начали поспешно удаляться. Спустя несколько минут они скрылись за шапками кустарников. Когуты остались одни.

– Ты, брат, гляжу я, горя-ячий, – сказал Андрей.

– Бывает.

– А почему ты не сказал, что это Алесь плеть из рук Кроера вырвал?

– Повредило б. Корчак заносчивый. До сих пор всем говорит, что выжил после смертных побоев Кроера только благодаря своей выносливости. И вдруг нa тебе, панская милость!

Кондрат засмеялся:

– И так слово выдрали… Поплывем навстречу, что ли?

Вместо ответа Андрей резко повернул челн. Кондрата сильно качнуло, но он успел сесть.

– Сдурел? Ты что?!

– Просто хотел поглядеть, как ты пляснешься в воду.

Челн медленно плыл посреди редких дубов. Слепящее солнце с высоты глядело в воду.

– Кондрат, – тихо сказал Андрей, – зачем ты это сделал… с Раубичами?

– Ты у церкви на Галинку глядел, – подкусил Кондрат, – и лица Алеся потом, в корчме, не видел… Ненавижу я это подлое племя, что они с ним сделали… Не имеет права никто так поступать и на милость надеяться. Оплевали, а потом… та… на пасху.

– Она мне казалась хорошей девкой.

– Мне тоже… казалась.

– Он простил.

Кондрат вспыхнул:

– Ну, знаешь!… Молчит пан бог, да не молчат люди.

– Тс-с… – сказал Андрей.

Показался челн с Алесем и Кирдуном.

– Гей! – крикнул Алесь. – Видите? – И, напрягшись, приподнял из челна большого лиловатого сома; голова рыбины была на уровне груди Алеся, а хвост изгибался на дне челна. – Атаман, – сказал Алесь.

– Тиной будет пахнуть, – заметил Андрей.

– Вымочим, – сказал Алесь. – Вот атаман – так атаман.

– Что-то ты, Кирдун, все время из хаты убегаешь? – подкусил Халимона Кондрат. – Что, жена не греет?

Кирдун с доброй, мягкой улыбкой пожал плечами.

– Да что… Здесь живешь как вольный казак. Плывешь себе, солнце вокруг. А дома… Бабы эти. Жалко их бить, слабые… Ругаться – себе дороже. Но и хвалить не за что. – И ляпнул: – Женщины эти – ну их к дьяволу! Вот и панич Алесь со мной согласен.

Андрей заморгал глазами.

Кондрат, словно только теперь заметил сома, торопливо заговорил:

– Правда твоя, Алесь, сом-атаман… Сколько лет ему может быть?

– А черт его знает. Много

Челны скользили рядом по течению, среди зеленых деревьев.

– С рыбами этими беда, – заливался Кондрат. – С большими. Деда Бельского знаешь, Алесь?

– Ну, заику?

– Ага. И у порток штанины разноцветные. Плыву однажды, а он большущую щуку поймал. И нанизывает ее на прутик, хочет к лозовому кусту в воде привязать, чтоб жила. И так ла-асково говорит: "Р-р-рябуша м-моя, р-ряб-уша, завтра евреям тебя продам". А та вдруг бултых! И ушла. Так Бельский как завелся: "А туды т-т-т-т…" И так до самого Суходола.

Челны выплыли на синий простор. Ровный на многие версты, стремительный и спокойный, Днепр мчал к далекому морю и весь сверкал под золотым солнцем.

Жизнь текла спокойно, но ничего не обещала. И потому Алесь обрадовался, получив "с верной оказией" письмо от Кастуся. Его письма всегда будоражили мысль, волновали.

Кастусь писал:

"Все в мире течет быстро. Мне казалось, недавно писал тебе. А минуло почти семь месяцев. Не оправдываюсь. Закрутился я здесь. Да и ты, видимо, потому что ответил на одной странице… Что у тебя? Паненка Михалина?… И, наверно, уже и свадьба скоро?

В октябре я стал студентом императорского Санкт-Петербургского университета, а спустя одиннадцать дней меня освободили от оплаты за учебу. Видал ты? Чудеса! Во всяком случае, спасибо им. Могу жить… Я вообще "счастья баловень безродный". Получил урок, который дает около трехсот рублей в год. Можно было бы жить. И все же я, наверно, отдам предпочтение голоду, потому что не хочу бывать в этом доме… Представь себе существо наподобие вашего господина Мусатова, только разбогатевшего и с кое-какими титулами. Это страшно – человек без убеждений, то есть с теми "убеждениями", каких сегодня придерживается Государственный совет. И сына, неплохого мальчика, успел испортить и развратить. Иногда хозяин приходит, садится в рекреационной и часами доказывает, что наш край православный и что я, например, католик ошибочно. Пусть даже так. Я знаю, что и предки Мицкевича были православными, но во всех этих рассуждениях столько сытого свинства, они вызывают такое отвращение, что я в сектанты пошел бы, шамана слушал бы – только не его. Потому что тех преследуют, а за этим тупая сила, которая спорит только для хорошей работы желудка и вообще считает за лучшее душить.

Алесь, я знаю, это глупость – отказываться от возможности не жить в нужде. Скажут: "Ведет себя как ребенок, дурак. Ну, послушай какой-то час, зато остальное время живи как хочешь". Но это не блажь. Я не могу уступать даже в мелочах. Мне кажется, если я стерплю, если я сделаю вид, что не слышу, я стерплю и большее, не услышу, когда народ начнет вопить от боли. Стерплю, когда будут плевать на меня и на него. Каждый подлец когда-нибудь делал первый шаг к подлости.

Я не хочу его делать. Я не уступлю ни на йоту. Меня не затем родили.

И потом – мы и так слишком терпеливы, и так идем на компромиссы, да еще каждый из них объясняем необходимостью. Я не хочу.

Настоящим людям власть жить не дает. Дает лишь таким, как мой генерал, тем, что "взялись за ум", то бишь жрут, пьют, спят с законной женой или с рабынями, когда жена не знает, и не думают ни о чем, кроме продвижения по службе да собственного кармана.

И они живут, верноподданные: плодят выродков, подличают, крадут и лижут зад начальству и молятся за "царствующую фамилию".

Этим, и только этим, дают жить.

Сидит, павлин, и ругает современную литературу": "Какая это изящная литература? Где же здесь утонченность? Чему все это учит народ?"

Словом, можно воровать и убивать, лишь бы только проповедовал при этом высокую мораль. Можешь каждый день ходить к Фринам на Лиговку, лишь бы проповедовал законную любовь к богу, императору и жене.

Никто не хочет правды. Никто даже не подумает, что все это – колосс на глиняных ногах, который вот-вот рухнет.

И такая погань руководит нами, да еще и кричит всюду, что будущее за православьем (братская любовь с кнутом в руке), народностью (право сморкаться в руку, ругать иноверцев и получать подзатыльники) и самодержавием (равенство всех честных и чистых перед плахой).

И такая погань ругает тех молодых, что идут за Чернышевским. Они вроде бы западники, социалисты, распутные желторотые, волосатые бомбисты. У них не брак, половое распутство. Их стриженые девки требушат покойников, вместо того чтоб честно торговать собой на брачном ложе. Их литература, вместо того чтоб показывать честных дворян и заботы императора о народном благосостоянии, рисует лохмотья, да голь перекатную, да таких же якобинцев, как они… а что им изображать?… Благородство доносчика Фаддея Булгарина? Фаддеев хватает и не в книгах… Благородство императора, который перебирает пепиньерок из Смольного, а потом дает им приданое и спихивает замуж за своих холуев?

Действительно благородно: мог бы потом просто выгнать на улицу… Или восхищаться высоким образованием общества, которое все еще не может расхлебать наследства Николая-душителя да Сергия-затемнителя по фамилии Уваров?

Нет, та молодежь чистая. Она знает сердцем, что лучше пусть не будет никакого государства, чем такая империя. Лучше никакого величия, чем величие на костях народов.

Но ей тяжело. Ей почти невозможно дышать.

Недавно в связи с общим оживлением надежд, в связи со слухами об освобождении (не очень ясными) и слухами о судебной реформе (еще более неясными), а главным образом в связи с деятельностью "Современника" правые подняли немыслимый визг и лай. Оживление литературы им ненавистно. Они бы всю жизнь писателей в рекреационной держали, угощали за доносы конфетами. Ранний Тургенев – скандал, дискредитация барства в глазах народа! Некрасов – ужас, опасность, пороховой заряд под мощные бастионы государства.

Молодой Толстой, которого ты, наверно, читал, и тот им не по вкусу. А он пока что ничего особенного им не сделал. Правда, по почерку видно, что насолит еще. Не был врагом, так будет. Сделают.