Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы - Алана Инош

Ту берестяную грамоту сожрал печной огонь, но он не смог уничтожить слова, которые были выцарапаны писалом на берёзовой коре. Нет, даже не на коре они были написаны, а горели на сердце Цветанки пламенными письменами. Сверля дырочку в заборе сухими, горящими глазами, Цветанка глухо прочла наизусть:

– «…Но тебя я помнить буду и при светлом месяце, и при ярком солнце, и под частыми звёздами, и на одре смертном ты будешь в мыслях моих. Всегда ты жить будешь в сердце моём как друг возлюбленный. Суждено Бажену стать моим мужем по закону людскому, а ты станешь им по велению сердца – в душе моей».

– Каждое слово – правда, – нежно прошелестело из отверстия. – Ты думаешь, девичья память коротка, а сердце забывчиво? Нет… Нет! Ты… мой Зайчик…

Всё было так, словно они только вчера расстались, будто всего одна ночь прошла с того дня, когда Нежана под шатром из листвы угощала Цветанку-Зайца вишней в меду и яблоками, учила её буквам в укромном, заросшем уголке сада, неохотно откликаясь на зов няньки. И вновь – солёно-сладкий поток всхлипов вперемешку со смехом, который заструился по жилам Цветанки огненным лихорадочным зельем и поднял дыбом все волосы на её теле. Ей захотелось перемахнуть через забор, но… Проклятые когти и клыки.

– Душой и сердцем я звала тебя… Каждую ночь звала, Заюшка. Все эти годы!… Значит, ты услышал мой зов… Говоришь, ты видел меня во сне?

– Да… Видел, моя горлинка, – проговорила Цветанка. – Во сне этом ты спросила, помню ли я тебя. И с той ночи засела у меня в душе неотступная тревога – что с тобою, жива ли ты, здорова ли, счастлива ли…

– Жива я, – последовал ответ. – Да только не жизнь это. Света белого я не вижу, красному солнышку уж не рада. Забери меня отсюда, Зайчик… Укради меня! Иначе погибну я здесь… Руку на меня поднимает Бажен, петь не даёт в саду. Даже душит порою! Сожмёт горло, потом отпустит – чтоб голос мне отдавить. Я после этого седмицами хриплю… Ненавидит он мои песни лютой ненавистью: вообразил себе, будто у меня полюбовник есть, и я его пением своим призываю. А нет у меня никого – просто не могу я без песен, задыхаюсь!

– А как же родители? – захлебнулась удушающим комом возмущения Цветанка. – Рассказала бы им про мужа – про то, что он с тобой вытворяет… Может, поняли бы они, какому извергу тебя отдали, и заступились бы?

– Ах, Зайчик, если бы! – последовал горький ответ. – Я сразу им пожаловалась, как только началось всё это, да только какой в том прок?… Родители сказали: муж бьёт – это значит «учит». Значит, за провинности мои какие-то наказывает, и я всё со смирением и покорностью принимать должна и исправляться, чтоб его больше не гневить. А батюшка ещё и пожурил меня за то, что жалуюсь. Так уж повелось, обычай таков семейный, и я, дескать, жаловаться не должна, а должна на ус мотать и думать, чем я мужу не угодила, да в следующий раз умнее и покорнее быть, чтоб немилость его не навлечь. Ох, ежели Бажен узнает, что я тут вновь пела – быть мне снова битой… Не могу я более с ненавистью к нему жить! Или на себя руки наложу, или ему яду подолью – и тогда прощай, моя бедная головушка… Не вынесу я этого больше, Заинька. Забери меня отсюда!

Эта жаркая мольба властно сжала сердце Цветанки, и она, позабыв и про когти, и про клыки, одним усилием воли сделала невидимые ступеньки из хмари. Дыхание ярости едва не сдуло её рассудок, как пушинку: этот сытый кабанчик с жирком на боках смел бить Нежану! Её, нежную, тонкую, беззащитную, серебряноголосую птаху-певунью… Вспороть ему пузо, выпустить кишки и повесить его на них! К лешему такие «семейные обычаи»!

В мгновение ока она очутилась по другую сторону забора, перескочив его по невидимым ступенькам. В отблеске малинового заката дремал сад, одетый в сверкающее кружево инея, и под низко свесившимися белыми ветвями яблони стояла ошарашенная прыжком Цветанки Нежана, одетая с княжеской роскошью – в богатой шубе с большим пушистым воротником, отделанной с лицевой стороны золотой парчой. Шея и щёки её были укутаны белым платком с серебряной вышивкой, а на меховом околыше шапки блестели искорки инея. По затрепетавшей душе Цветанки пошла ласковая рябь от созревшей, как распустившийся цветок, красоты этой девушки. Бледность не портила её, даже украшала, подчёркивая огромные, глубокие и таинственные, как тёмные омуты, глаза. Никакая зимняя стужа не могла заморозить жаркой вишнёво-летней бездны её взора, устремлённого на Цветанку со смесью изумления, тоски и счастья. Словно не видя ни клыков, ни жёлтого Марушиного отблеска в зрачках воровки, она шагнула к ней решительно и отчаянно, будто в пропасть, и повисла на её шее сладкой тяжестью. Её смежённые ресницы дрожали, а губы тянулись к Цветанке, прося поцелуя, которым та без раздумий тут же жадно накрыла их.

Это был глоток их первого и последнего лета, медово-яблочного, горьковато-счастливого. Но, обнимая Нежану, Цветанка ощутила выпуклую округлость её живота, изнутри которого её вдруг толкнуло что-то живое, шевелящееся.

– Ой, – тихо засмеялась Нежана, обхватив рукой живот. – Дитя лягается… Ахти мне, батюшки!… Вот ведь жеребёнок этакий! Девятый месяц уж пошёл, рожать мне скоро…

Несколько мгновений Цветанка не могла даже вздохнуть: негодование полыхнуло перед глазами кровавой пеленой и сдавило сердце жгучей лапой.

– Зверь проклятый… Он тебя даже беременную смеет бить?! – прохрипела она, когда дар речи вернулся.

– Бьёт, – чуть слышно вздохнула Нежана. – Умеет он это… Снаружи иногда даже синяков не остаётся, а вот внутри всё будто обрывается. Я нашего с ним первенца оттого и потеряла… Долго потом снова зачать не могла. А это дитя каким-то чудом сохранилось… Вот… Душил он меня в прошлый раз – следы всё ж остались.

С этими словами Нежана отодвинула складки платка с шеи: на нежной коже темнели уже рассасывающиеся, желтеющие синяки – следы очень больших мужских рук. По бокам чётко просматривались пальцы.

– Тварь, – прошипела Цветанка.

– Ох…

Нежана вздрогнула уже не от толчков плода – Цветанка видела это по её испуганно расширившимся зрачкам.

– Ш-ш, – успокоительно зашептала воровка, бережно, но крепко прижимая её к себе и не давая упасть. – Не страшись меня, Нежана… Это по-прежнему я, твой Заяц, хоть и не человек я больше. Беда со мной минувшей осенью приключилась – оборотень меня царапнул. Но душой я – всё тот же, что и прежде, и хмарь не поглотила моего сердца: твой светлый облик и думы о тебе помогли ему сохраниться человеческим. Ежели ты прогонишь меня, я пойму… но уж не оправлюсь никогда, потому что никого, кроме тебя, у меня не осталось.