Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

Я застопорился: …сияет… сияет… Что происходит с солнцем дальше? По небу тянется шлейф облаков, дует легкий ветерок. Нет, похоже на метеосводку. Я отверг облака и зефир. Небеса были пусты. Рембо мог спать спокойно. «Бальто» — не лучшее место для сочинительства. Меня то и дело отвлекали: друзья подходили поздороваться, спрашивали, как идут дела, предлагали сыграть в настольный футбол или в шахматы.

— Спасибо, не сегодня, — отвечал я, давая понять, что занят очень важным делом и меня лучше не трогать.

У меня перед глазами был печальный пример страдавшего недержанием письменной речи Павла Цыбульки, чей монументальный труд занимал три столика. Во второй половине дня он всегда сидел в «Бальто». Павел работал ночным портье в дорогом отеле, где очень ценили его утонченные манеры и талант полиглота. Он много лет работал над гигантской монографией и, несмотря на все превратности судьбы, несчастья, случайности и всеобщее безразличие, не отказывался от своей миссии.

— Такова общая участь исключительных личностей, стремящихся реализовать свое призвание, которое навечно занесет их имя в историю рода человеческого, — объяснил он, когда я спросил, стоит ли тратить столько сил на работу, не приносящую ни денег, ни славы. — Если следовать твоей мещанской логике, Кафка должен был играть после работы в бильярд, а не писать книги, а Ван Гогу следовало стать торговцем красками.

За три года до моего появления в клубе расстроенный Кессель вернул Павлу его толстую, перевязанную шпагатом рукопись.

— Я предупреждал, что ни один современный издатель не станет читать рукописный текст, тем более такого объема, — сказал он. — Ты должен все перепечатать.

— Я не машинистка, печатаю двумя пальцами, так что это займет уйму времени.

— Ты можешь переработать монографию. У тебя ведь сохранился ремингтон, который я тебе одолжил?

— Лента скукожилась, печатает только красным шрифтом.

— Так купи новую. — Кессель достал бумажник.

— Спасибо, Жеф, не нужно. У меня есть деньги, я могу купить две-три ленты.

Павел три года перепечатывал рукопись, листок за листком, пользуясь левым мизинцем и средним пальцем правой руки. Текст был плотным, но Павел проявлял упорство. Каждая страница, написанная рукой бывшего дипломата, превращалась в полторы страницы машинописного текста. Всего получилось две тысячи сто тридцать четыре страницы, не считая ста страниц оглавления, именного указателя и библиографии.

— Дело сделано. Я закончил.

Павел взглянул на лежавшую перед ним кипу рукописных страниц и облегченно вздохнул. Он смотрел на труд всей своей жизни, который должен был принести ему мировую известность. Мы верили ему на слово. «Брестский мир: дипломатия и революция» был издан после войны на чешском языке и переведен на русский. Изначально объем монографии составлял тысячу семьсот восемьдесят семь страниц плотного текста. Когда Павел проходил стажировку в чешском посольстве в Москве, ему несказанно повезло: он получил доступ к секретным архивам. Английские и американские университеты ссылались на него как на авторитетного специалиста по этому периоду российской истории. В эмиграции Павел дополнил книгу, вернув в нее изъятые по цензурным соображениям места. Павел все время напоминал нам, что Брестский договор имел решающее значение. Он был важнее и Версальского, и Венского, и любого другого договора в истории планеты. Кессель и Сартр свели его с парижскими издателями — эти двое знали всех, — но их рекомендаций оказалось недостаточно. Издатели были вежливы, любезны, а некоторые даже милы. Издательский мир признавал значение работы Павла, всю ценность и исключительность документальной базы, но дело всякий раз проваливалось. Игорь утверждал, что исторический труд объемом больше тысячи страниц «неиздаваем».

— Особенно труд на тему, которая интересует всех как прошлогодний снег, — уточнял Томаш в отсутствие Павла.

Приложив нечеловеческие усилия, решив бесчисленные дилеммы, ответив на кучу вопросов, преодолев массу сомнений и потратив годы на тяжкий труд, Павел принялся резать по-живому, и в его монографии остались тысяча двести тридцать две неужимаемые страницы.

— Короче сделать невозможно. Я убрал технические детали, юридические уточнения, дипломатические отчеты и телеграммы. Сохранил исторический и социальный контекст, фундаментальные цели — политические и военные. Оставил голую суть событий. Если продолжить «кастрацию», получится историческая оперетка. Теперь пусть либо печатают как есть, либо отказываются от проекта.

Они отказались. Посоветовали для начала издать книгу на английском. Если дело выгорит в Америке, проблем не будет. Павел взялся за перевод. Он все еще ждал ответа от одного молодого издателя, которому Кессель передал рукопись. Мы чувствовали, что идея издания на английском языке его не вдохновляет, и это сказывалось на темпах работы. Если нам становилось скучно и разговор затухал, достаточно было спросить Павла, как у него дела, и он принимался яростно стучать на машинке, чтобы не отвечать.

— Ты хоть немного продвинулся? — поинтересовался я.

— Не хочешь прочесть и высказать свое мнение?

Я постеснялся признаться, что должен как можно быстрее справиться с «Утром магов», четырнадцатью номерами «Планеты» и Керуаком, и сказал:

— Мне нужно готовиться к экзаменам, Павел. Приходится заниматься день и ночь. Я прочту твою книгу на каникулах.

— А сейчас чем ты занят?

— Ну, это… Я пишу исследование о поэзии.

— Доклад?

— Да.

— Насколько мне известно, в выпускном классе на занятиях по истории проходят темы «Первая мировая война» и «Русская революция».

— Все верно.

— Ты можешь сделать сообщение о Брестском мире. — Он подтолкнул ко мне кирпич в две тысячи сто с небольшим страниц. — Заодно проверишь свои знания. Будь осторожен, Мишель, это единственный экземпляр.

— А что будет, если я его потеряю, если в квартире случится пожар или меня затопят соседи? Ты меня возненавидишь. Нет уж, лучше я буду читать здесь. Договорились?

Павел ликовал. Наконец-то его талант признали. Он получил письмо от молодого издателя. Тот написал, что труд Павла вызвал у него безусловный интерес, что он хочет назначить встречу и все обсудить. Павел позвонил в издательство прямо из «Бальто», и на редкость любезная секретарша попросила его приехать. Никогда еще дело не слаживалось так стремительно. Все мы были счастливы за него. Он заказал бутылку игристого, чтобы отпраздновать великое событие. Ему надавали кучу советов: настаивай на собственных условиях и ни в коем случае не показывай, что ждешь подписания договора как прихода мессии.

Я решил оставить в покое солнце и выбрать другую тему, например весну с робкими ласточками или жаркое лето с золотящимися полями пшеницы и алыми маками, и тут вернулся Павел. У него было землисто-бледное перевернутое лицо.

— Хочешь пива?

— Давай.

Я передал заказ Жаки. Павел пребывал в прострации. Я не решался спросить, что за катастрофа случилась. Жаки принес пиво, Павел залпом осушил свою кружку — так, словно умирал от жажды, после чего выпил мое, разбавленное лимонадом, и рыгнул.

— Ему не понравилось?

— Напротив, очень даже понравилось. Он поздравил меня с успехом, сказал, что прочел на едином дыхании, что никогда раньше не видел труда такого объема.

— Тогда в чем проблема?

— В войне четырнадцатого года. Его интересует только война в Алжире.

— Так зачем же он прислал то письмо?

— Из-за Романа Сташкова.

— Кто это такой?

— Прочел бы мою книгу, знал бы.

— Не вредничай, Павел.

— Это случилось в конце ноября семнадцатого года. Мрачный период истории. В начале месяца большевики совершили переворот и свергли правительство Керенского. Их власть держалась на волоске. Чтобы революция не захлебнулась, они вынуждены были пойти на мирные переговоры с немцами. Заключить мир любой ценой. Заправлял всем Троцкий. Немцы получали возможность отвести увязшие на русском фронте войска, перебросить части на Западный фронт и выиграть войну благодаря серьезному подкреплению. Переговоры должны были проходить в Брест-Литовске — там находился немецкий Генштаб. Русская делегация под руководством Каменева являла собой символический симбиоз из солдат, женщин и пролетариев. Уже на вокзале, в момент отъезда, Каменев сообразил, что в составе делегации нет ни одного крестьянина, хотя этот класс составлял восемьдесят процентов населения страны. Большевистское правительство хотело создать впечатление, что его поддерживает весь народ, и Каменев отправил порученцев на поиски крестьянина. В пустынном заснеженном Петербурге они наткнулись на бородатого старика со всклокоченными волосами, в грязной одежде. Он сидел у костра, на ящике, и ел воблу. Его включили в делегацию как представителя революционного крестьянства. Роман Сташков — так его звали — выделялся на банкетах грубыми манерами, несдержанностью и неуместной веселостью. Роман никогда в жизни не пил шампанского и не ел досыта. Он не привык к ножу и вилке, вытирал пальцы о скатерть, похлопывал по плечу грозного генерала Макса фон Хоффмана и рассмешил бесстрашного князя Эрнста фон Гогенлоэ, сунув серебряные столовые приборы в карман тужурки. Сначала немцы сочли его хитроумным притворщиком, пытающимся выведать их секреты, и только два месяца спустя осознали, что имеют дело со случайно затесавшимся в делегацию мужланом. Самое забавное, что Сташков вымогал деньги у Каменева, угрожая бросить дело. Он ничего не знал ни о войне, ни о том, что было поставлено на карту, но вошел в историю как один из переговорщиков. Издатель хочет, чтобы я написал его историю.