Точка росы - Александр Викторович Иличевский

по дороге, думая, что пригодится для лука. Как и загадал, девочка пришла сразу после того, как тень от ветки подтянулась к подножию соседнего дерева. Они набрали полпакета лещины, немного грибов, сходили на пруд и потом ещё гуляли, и деревенские, держась на виду, всё-таки не посмели их тронуть. Только потом догнали в поле перед рощей, для знакомства, — и он «стукнулся» до первой крови с их вожаком. Им оказался косоглазый Серёга с костлявыми кулаками, боль от ударов которых, взбесив, привела Семёна к победе.

В тот год он ходил в губастовский лес весь остаток лета. В иные дни девочка не могла прийти: мать брала её с собой в столицу, посещая то портниху, то подругу, то концерт испанского гитариста-виртуоза. В таких случаях девочка накануне оставляла записку там, где условились: в дупле. Нужно было подтянуться на цыпочках, вытянуть пальцы, осторожно — вдруг белка цапнет с перепугу — развернуть скорее: что там ещё, кроме «Завтра. В десять. Я т. л.»?

А в конце августа они поссорились перед самым её отъездом, и всю осень он ждал от неё письма. Оно пришло в середине декабря. В нём она обращалась: «Дорогой друг» — и просила переслать это «письмо счастья» ещё пяти адресатам, к кому бы он хотел, чтобы пришла удача.

На следующий год, в середине мая, он пришёл к их калитке. Хозяйка сказала, что этим летом они не приедут. И неизвестно, когда приедут ещё, может, никогда, кто их знает. Алла Георгиевна написала ей, что мужу «дали полковника» и перевели в Ригу. А там у них свой лес. И море есть.

Была ещё одна причина, по которой он впоследствии стал часто уходить в этот лес. Рощей выйдя к деревне, он обходил её полем и, поскальзываясь на известняковой «сыпучке», пробираясь через заросли ежевики, спускался к узкой речке, почти ручью. Он шёл по течению, всматривался в высокие уступы рельефа, размытого и углублённого руслом. Его поражала геологическая мощь проделанной временем работы. У самой воды встречались пластины известняка, испещрённые отпечатками древних моллюсков. Держа такой камень на ладони, он застывал, поглощённый единственной мыслью о том, как же эти моллюски могли существовать, если их никто не мог видеть? Задумчивость его была просторной, в ней было привольно, и он постепенно подымался высоко, туда, где ему нравилась не столько содержательность мысли — которой, в общем-то, и не было, сколько сама по себе ткань — белоснежная, увлекавшая наподобие паруса, ткань удивления.

Семён заинтересовался известняком так. В шестом классе на уроке биологии ему надоело разглядывать под микроскопом витраж кожицы лука. Он поместил на предметное стекло крошку мела. И был поражён мозаикой, составленной из планктонных ракушек мезозоя. Отмершая ослепительная белизна зажатой в окуляре осадочной равнины легла перед ним скорлупками нулей — россыпью датировки.

И, вознёсшись отдельной плотью взгляда, он видел всё напряжение ландшафта: складки, лощины, каменистое ложе речки, холмы, жёлтые рытвины, в которых ползали и суставчато вздымались экскаваторы, виляли подъездные дороги, ползли огромные, как дома, БелАЗы; бескрайне видел поля, перелески, шнурок шоссе — и то, как сам идёт далеко внизу на дне оврага, вдоль берега, заросшего чертополохом, лопухами, зонтами «медвежьих дудок». Слышал звон речки, обмельчавшей в июле и теперь звенящей на перекатах. Над таинственным затишьем бочагов наблюдал за стеклянными стрекозами, за водомерками, разлетавшимися, как ртуть по стеклу; за ручейником, тянувшим на себе лачугу из кусочков листьев, коры, песчинок. Высматривал под ногами в известняковом крошеве, на слоистых откосах «чёртовы пальцы» в оправе из песчаника. Иногда попадались обломки перламутровых спиралей — раковин окаменелых моллюсков; он оббивал их, очищал ножом. Глядя на переливчатые, почти вороные окаменелости, он снова задумывался о природе их радужного цвета.

Перламутром его было не удивить. Беззубки, бороздившие мелководье, служили ему походной пищей, в случае если маршрут проходил мимо водоёма. Он заворачивал их в лопухи, укладывал в котомку и на привале вскрывал, надрезав ножом мышцу у смычки створок (створка, чавкнув, отскакивала — он воображал: как крышка на жилетных часах), выскабливал ногу-язык, насаживал на прутик и поджаривал над углями. В раковинах попадались неровные, холодные на языке жемчужины. Их он тут же глотал, считая знаком везения. В магазине «Ткани» на прилавке лежали разлинованные картонки с пришитыми к ним пуговицами. Среди них попадались красивые, похожие на броши. Отдельная картонка была выделена для перламутровых изделий. Семён покупал несколько видов по одной штуке и, придя домой, при помощи лупы, надфиля, бритвенного лезвия и паяльника изучал искусственный перламутр.

И вот однажды, когда он рассматривал гибкую слюду и слоистый обломок раковины, ему пришло в голову, что переливы перламутра связаны с его многослойностью. С тем, что он состоит из нескольких тонких слоёв с различным сопротивлением свету. Верхние — самые прозрачные для лучей, отражённых нижними, более плотными слоями, — выполняют ту же роль, что и бензиновая переливчатая плёнка на поверхности лужи. Таким образом, движущийся цвет разлитой нефти, многосоставный цвет белого света фантастически соединялся Семёном с доисторическими многослойными зеркалами: створками ископаемых моллюсков, послойно запечатлевших фрагменты древней эпохи. Семён воображал, что если осторожно счистить верхний слой перламутра на древнем моллюске, то вовне вырвется свет — фрагмент мира, существовавшего задолго до возникновения человека.

Идя вдоль речки, Семён всматривался в рельеф, вздымавшийся и опускавшийся на подступах к карьеру, и размышлял, каким был этот пейзаж в доисторические времена — до ледникового периода. Выглядело ли всё вокруг так же? Ему жутко было думать, что — да, всё было примерно как сейчас. То же солнце, перелески, только речка утекала вон за тот холм и уходила излучиной чуть восточнее, за ту гряду холмов. Пожалуй, она была шире, полноводнее, лес стоял гуще, выше. На водопой собирались великанские олени, носороги, похожие на бронепоезд, мамонты, саблезубые кошки с длинными кожистыми ножнами, оттянутыми клыками с брыл.

Так же бесчувственно Земля неслась вокруг Солнца.

И обширна была пустота: ничего, кроме пустоты.

Число лет, предшествующих его появлению на Земле, представлялось Семёну совершенно холодным. Оно выпадало из опыта в бессмыслицу. Кто видел Землю до него — до человека? Было ли время до того, когда его — когда ничего не было?

Однажды эти вопросы привели его к озарению, которое, впрочем, усугубило невозможность ответа. Он понял, что мир был создан вместе с человеком. Что все эти сотни миллионов лет хотя и имеют длительность, но они суть точка, «мера ноль» — несколько дней посреди течения плодородной вязкости человеческого зрения. Что длительность этих миллионолетий фиктивна — подобно длительности угасшего сновидения,