Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

(Там же)

И вот тут и вспомнил он несчастную Е. Д. Воронянскую.

...Поразился я непредвиденным путям. Ведь уже который раз печатают эту Молитву, ссылаются на неё, впечатлены ею, – а ведь я её в мир не выпускал – это сделала Елизавета Денисовна, самовольно, и я её как бранил за то! Так же самовольно, как и дохранила «Архипелаг» до гэбистов, и выпустила «Архипелаг» в мир. И за оба самовольства я должен только благодарить покойницу. Была она – орудием Божьим.

(Там же)

Из этой солженицынской «Молитвы», которую самовольно пустила в мир Елизавета Денисовна (за что он теперь ей благодарен), я хочу выделить такие её строки:

Как легко мне жить с Тобой, Господи!

Как легко мне верить в Тебя!..

Когда умнейшие люди

Не видят дальше сегодняшнего вечера

И не знают, что надо делать завтра, —

Ты снисылаешь мне ясную уверенность,

Что Ты есть...

На хребте славы земной

я с удивлением оглядываюсь на тот путь

через безбрежность – сюда,

откуда я смог послать человечеству

отблеск лучей Твоих.

(Солженицын: мыслитель, историк, художник. Западная критика. 1974–2008. М. 2010. Стр. 455–456)

А из стихотворения в лагерной больнице, отысканного референтами Темплтонского фонда, – вот эти:

Да когда ж я так допуста, дочиста

Всё развеял из зёрен благих?

Ведь провёл же и я отрочество

В светлом пении храмов Твоих!

Рассверкалась премудрость книжная.

Мой надменный пронзая мозг,

Тайны мира явились – постижными,

Жребий жизни – податлив, как воск...

Но пройдя между бытии и небытии,

Упадав и держась на краю,

Я смотрю в благодарственном трепете

На прожитую жизнь мою.

Не рассудком моим, не желанием

Освещен её каждый излом –

Смысла Высшего ровным сиянием,

Объяснившимся лишь потом.

(Там же)

К этой мысли (о том, что сияние Высшего Смысла «объясняется лишь потом») Солженицын возвращается постоянно, не устает её повторять.

Впервые это открылось ему в 1965-м, когда был арестован его архив. Из-за небрежности незадачливых его хранителей, а отчасти и из-за им самим совершенных ошибок в руках гэбистов оказались несколько экземпляров романа «В круге первом». А главное – лагерная его пьеса «Пир победителей», обнаружение которой представляло для него тогда смертельную опасность.

В мой последний миг, перед тем как начать набирать глубину, в мой последний миг на поверхности – я был подстрелен!

Подстрелен.

Подстрелен...

(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом. М. 1996. Стр. 118)

Как он сам потом признавался, даже арест не был для него таким страшным ударом, как этот:

Арест был смягчён тем, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что кроме меня никакие мои сделанные работы при этом не гибли (их не было просто); что затевалось со мной что-то интересное, даже увлекательное; и совсем уже смутным (но прозорливым) предчувствием – что именно через этот арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей страны...

(Там же. Стр. 119)

А тут был – полный крах. Катастрофа.

Арест архива означал крушение всех его жизненных планов.

...Провал мой в сентябре 1965 года был самой большой бедой за 47 лет моей жизни. Я несколько месяцев ощущал его как настоящую физическую незаживающую рану – копьём в грудь, и даже напрокол, и наконечник застрял, не вытащить. И малейшее моё шевеление (вспоминанье той или другой строчки отобранного архива) отдавалось колющей болью.

Главный удар был в том, что прошёл я полную лагерную школу – и вот оказался глуп и беззащитен. Что 18 лет я плёл свою подпольную литературу, проверяя прочность каждой нити; от ошибки в едином человеке я мог провалиться в волчью яму со всем своим написанным – но не провалился ни разу, не ошибся ни разу; столько было положено усилий для предохранения, столько жертв для самого писания; замысел казался грандиозным, ещё через десяток лет я был бы готов выйти на люди со всем написанным, и во взрыве той литературной бомбы нисколько не жалко было бы сгореть и самому; – но вот один скользок ногой, одна оплошность, – и весь замысел, вся работа жизни потерпела крушение... Впечатление остановившихся мировых часов. Мысли о самоубийстве – первый раз в жизни и, надеюсь, последний...

Я реально ожидал ареста, почти каждую ночь...

(Там же. Стр. 119–120)

Три месяца не мог он выйти из этого ступора, из этого состояния полной прострации.

Но постепенно стал приходить в себя.

В эту пору К. И. Чуковский предложил мне (бесстрашие для того было нужно) свой кров, что очень помогло мне, ободрило...

Я гулял под тёмными сводами хвойных на участке К. И. – многими часами, с безнадёжным сердцем, и бесплодно пытался осмыслить своё положение, а ещё главней – обнаружить высший смысл обвалившейся на меня беды.

Хотя знакомство с русской историей могло бы давно отбить охоту искать какую-то руку справедливости, какой-то высший вселенский смысл в цепи русских бед, – я в своей жизни эту направляющую руку, этот очень светлый, не от меня зависящий, смысл привык с тюремных лет ощущать. Броски моей жизни я не всегда управлялся понять вовремя, часто по слабости тела и духа понимал обратно их истинному и далеко-рассчитанному значению. Но позже непременно разъяснялся мне истинный разум происшедшего – и я только немел от удивления. Многое в жизни я делал противоположно моей же главной поставленной цели, не понимая истинного пути, – и всегда меня поправляло Нечто. Это стало для меня так привычно, так надёжно, что только и оставалось у меня задачи: правильней и быстрей понять каждое крупное событие моей жизни.

(Вяч. Всев. Иванов пришел к этому же самому выводу, хотя жизненный материал у него был совсем другой. Он формулирует так: «Есть мистический смысл во многих жизнях, но не всеми верно понимается. Он даётся нам чаще в зашифрованном виде, а мы, не расшифровав, отчаиваемся, как бессмысленна наша жизнь. Успех великих жизней часто в том, что человек расшифровал спущенный ему шифр, понял и научился правильно идти».)

А с провалом моим – я не понимал! Кипел, бунтовал и не понимал: зачем должна была рухнуть работа? – не моя же собственная, но – почти единственная, уцелевшая и память правды? зачем должно быть нужно, чтобы потомки узнали меньше правды, почти никакую (ибо каждому после меня ещё тяжелее будет раскапывать, чем мне; a те, кто жили раньше – не сохранились, не сохранили или писали совсем не о том, чего будет жаждать Россия уже невдолге)? Давно оправдался и мой apеcт, и моя смертельная болезнь и многие личные события – но вот этого провала я не мог уразуметь! Этот провал снимал начисто весь прежний смысл.