Гладь озера в пасмурной мгле (авторский сборник) - Дина Рубина

До Пети этот гнусный шепоток дошел кружным путем — через слесаря Костю, жена которого, деятельная Роза, во время легкой этой салонной беседы возилась у плиты. Костя и донес до Пети интересное предположение. А что, Петюнь, подмигнул он, правда, что до бабы ты не охотник?

Пришлось провести с Всеволодом Алексеевичем сеанс воспитательной работы. Минут тридцать, затаившись на лестнице, как рысь, готовая к прыжку, Петя подстерегал, когда Сева выйдет от Анны Борисовны. Наконец дождался и в три скачка нагнал его в коридоре:

— Одну минуточку, Всеволод Алексеич. — Он предупредительно придержал второй рукав Севиного пальто, помогая тому одеться. — Мне необходимо посоветоваться по вопросу весьма деликатного свойства.

— Со… мной? — холодно удивился Сева. С Петей они не здоровались, бывало, месяцами.

— Именно… — торопливо и скорбно вставил Петя. — Как мужчина… с мужчиной… Дело в том, что какой-то мерзавец распускает обо мне очень несимпатичные слухи… — Петя переминался с ноги на ногу, кружился вокруг Всеволода Алексеевича с тихим вкрадчивым восторгом на губах.

— Позвольте… Какие слухи? — пробормотал Сева, чуя уже нехорошее, да не в словах Петиных, а вот в этих его ужимках, в этом зловещем блеске сумасшедших глаз… — Я… не… нет, не знаю, не слыхал…

— Как?! Вы не слыхали о моем тайном извращении? — изумился Петя задушевно. — Вас никто и никогда не предупреждал, что я — злобный педераст и вечерами подстерегаю здесь свои невинные жертвы?!

Даже в полутьме прихожей стало заметно, как поблекло, посерело лицо Всеволода Алексеевича. Он окоченел, он просто в ступор вошел от страха.

— Посоветуйте, голубчик, милочка, радость моя, посоветуйте, что делать, — продолжал Петя страстной скороговоркой, но вдруг осекся и изобразил на лице озарение мыслью: — Впрочем, я знаю, что делать для опровержения слухов: мне необходимо переспать с вашей супругой, правда? Хотя, видит Бог, это никак нельзя назвать мечтой моей жизни. А знаете что — к черту баб, прелесть моя! Ведь вы сами мне всегда безумно нравились… — И тут он протянул руку и жестко обнял Севу за жирную талию. Тот пискнул, что было очень странно при его солидной комплекции, затрепыхался, как неудачно прирезанная курица, и крикнул сдавленно:

— Прекратите!.. Вы… сумасшедший!

— Да! — Петя брезгливо ткнул пальцем в Севин круглый живот. — Да, я сумасшедший. Запомните, пожалуйста, эту версию. Она мне больше импонирует. — И пошел, насвистывая, к себе.

На Севу не оглянулся. На Севу действительно было начхать, как и на его трепню. Ранило, и жгуче больно ранило, другое — старуха, которая выслушивала всю эту мерзость с иронической ухмылкой, она ее только забавляла. Старуху вообще часто забавляли недоразумения, с вытекающими из них нелепыми ситуациями, и она никогда не спешила их рассеивать.

Смешно и скучно… Подкладку же вся затея с опекунством имеет довольно драненькую и загаженную. Вот как я забочусь о мальчике — называется все это: думаю о его судьбе, хлопочу о прописке; вот как я забочусь о мальчике, не получая в ответ ни грамма благодарности. Вот какая я трогательно благородная. И все смотрите на меня. Всем видно, какая я благородная? А вам, с краю, да-да, вам, простите, лица не разберу, — вам тоже все видно?..

Старуха внушила себе и всем вокруг, что совершает бескорыстное благое дело ради Петиного благополучия, которое наступит после ее смерти. Своей будущей смертью пощеголять любит так же, как своим безобразным характером и сказочным носом.

Подсознательно же преследуется одна-единственная цель — унизить. Еще раз унизить его в глазах как можно большего числа людей. Затеяна игра, началась большая охота, жертва всегда под рукою. Будет потеха! Старуха развлекается, жизнь прекрасна.

Такое было уже, и не однажды. Было, было, все в нашей жизни было, милейшие посетители интересной мастерской. И деньги старуха подавала, да не сама, а через Матвея — как же без свидетелей, так ведь никто о подачке и не узнает. Только Матвея-то она зря выбрала, зерно не на ту почву упало. Матвей не сплетник, да ему и неинтересна вся эта возня, художник существует в своем огороженном пространстве, крутится в нем со своими проблемами бедного гения, например стоит ли в смесях использовать стронциановую желтую.

Матвей, должно быть, и не донес до широкой общественности всей красоты и благодати сцены подаяния. Севу бы запрячь в эту миссию! Тот любитель подробностей и щедро поделится ими с каждым пуделем в своей подворотне. Сева, очевидно, никак не мог в тот день.

Деньги Петя возвратил месяца через два. Без красот, без сцен, без свидетелей. Да, Анна Борисовна. Вы мне даете со свидетелями, а я вам возвращаю — без свидетелей. Поэтому для ваших любимых друзей я — Растиньяк, приживальщик, тунеядец… Пусть…

…Да, тот период жизни никак нельзя назвать розовым. Очередной раз он ушел со своей милой, обжитой до домашности швейной фабрики. Лет пятнадцать уже Петя вел в тамошнем клубе драмкружок. Его знали все — от директора до кошки вахтера Симкина. Дело было живое, попадались и способные ребята, но — всю жизнь вести кружок в клубе швейной фабрики?! Для этого он приехал в Москву, с отличием закончил институт, рассуждает на полном серьезе об искусстве?

Все эти годы швейный драмкружок держал его, как майского жука, на ниточке. Петя рвался, уходил, месяцами, бывало, искал работу, — в клубе терпеливо ждали, когда Петр Авдеевич вернется. Черт возьми, словно иначе и быть не могло, словно он был привязан к драмкружку за лапку — полетает, пожужжит и сядет.

Так вот, в очередной раз он ушел, тогда казалось — наверняка. Через сатирика Гришу Браскина, жена которого приходилась ближайшей подругой грошевской бабы, прощупывалось кресло в одной из редакций: не очень высокое, но уютное и с перспективой — редактора отдела театра и кино.

Все было обговорено, он произвел на главного приятное впечатление, поспешил уволиться с фабрики и с неделю ходил легкий, остроумный, приятельский ко всем. Со старухой расцвела идиллия и трогательная обоюдная забота. Он стоял на пороге новой, настоящей, достойной, наконец, его ума и способностей жизни. Не совершенно достойной, конечно, но все же, все же… не драмкружок швейной фабрики.

Никогда он не мог просчитывать ходы, вот в чем его беда. На кресло наложили лапу из Министерства культуры — так объяснял потом Гриша Браскин, а может, неожиданно потребовался родственно-дружеский обмен: твоего ко мне, моего к тебе — ситуация житейская и вполне понятная. Взбесило не это, а то, как, приятно улыбаясь и загоняя глазки в угол кабинета, Грошев выплетал кружева. Слишком много причин нагородил, слишком много, какие-то баррикады на пути к соблазнительному креслу. Впрочем, окончательно не отказывал, и это тоже было противно.

Тогда Петя развалился в удобном кресле напротив Грошева и не отказал себе в последнем удовольствии — разговаривая, там и сям вставлял к месту и не к месту: «гроша ломаного не стоит», «грош цена», «грошовый человек», нажимая на это слово и ухмыляясь.

Тем же вечером на Садовой-Каретной вспыхнул чудовищный скандал со старухой, да при гостях, да с музыкой, — не хочется вспоминать всей этой дряни. Просто старуха ни к селу ни к городу стала пересказывать спектакль Петиного драмкружка по рассказам Лондона, с комментариями, надо сказать, необыкновенно смешными. А заодно уж поведала всей публике (и тоже с комментариями, необыкновенно смешными), как сегодня Петру Авдеичу дали под зад коленом в весьма симпатичном журнале, куда он навострил лыжи — ведать искусством театра и кино.

Словом, со смертельной раной в самолюбии Петя камнем покатился по ступенькам в моросящую, желтую от фонарей тьму этого проклятого, чужого, проклятого, чужого города…

Он заперся в мастерской — тогда еще большую часть года она стояла закрытой — и дал себе слово к старухе никогда не возвращаться, найти работу, снять квартиру… В кармане завалялась трешка. Петя купил пачку чая, буханку хлеба и кило рафинада. Удивительно, что он все еще был уверен в скором и счастливом повороте событий. Молодость — самый надежный поплавок в нашей жизни…

Впрочем, недели через три эта уверенность несколько подтаяла и осела, как оседает под холодным весенним дождем сверкающий снежный замок.

Вдруг явилась Светка и надрывно заявила, что беременна и ребенка намерена доносить тютелька в тютельку. Он сказал устало: валяй. Светка уселась на стол, качнула презрительно ногой и спросила: знает ли он, слышал ли он краем уха и почитывал ли, как поступают порядочные люди в таких случаях?

Я непорядочный, возразил он вяло, убирая из-под литого ее бедра блюдце с окурками, порядочные люди живут в собственном доме и знают, чего они хотят. Что ты хочешь, Светлана? Единственное, что я могу сделать для этого ребенка, — записать его на свое имя, хотя — «что в имени тебе моем»…