Лягушки - Владимир Орлов

Прочие истории, обтекающие сюжеты с секретным оружием и приключениями Лизы, князя Репнина и немецкого инженера Шмидта подавались рассказчиком (именно рассказчиком, а не Ковригиным, Ковригин лишь наблюдал с высот птичьего полёта за плетением словес своего информатора) не только увлекательно, но опять с умением детективщика держать читателя в напряжении. Даже эпизоды с описаниями технических характеристик дирижаблей — мягких, полужестких, жёстких, особенностей первых газовых баллонов из кожи слепых кишок отборных коров и прочее не должны бы вызвать зевоту. «Ай да Понтряжкин! — почему-то Ковригин назвал своего автора Понтряжкиным. — Ай да молодец!»

Ковригин отнес Шепетиловои принтер, обменялся с ней любезностями и решил, что теперь будет спать, ходить по грибы, квасить капусту и варить варенье. Не получилось. Не успокоился…

Надо было что-то менять в Понтряжкине. Объединить в нём бескорыстного плута, сующего нос порой, куда не надо, искателя истинных обстоятельств дел, с Мюнхгаузеном взлетающем на ядре в поисках острых гипотез. И надо было раскрошить сочинение на главы с заманными, как в старых романах, названиями: «Из этой главы читатель узнает о том, как Воздушный Корабль без команды был доставлен Бонапарту…» Ну и т. д.

Жил Ковригин в возбуждении. Но сам звонить Дувакину не собирался. Может, отпала нужда в Похвальном слове. А он, Ковригин, вроде бы осознал выгоду в предложенном ему деле. Но Дувакин позвонил.

— Подумал, Петя, подумал. И надумал… — утомлённым жизнью тоном произнёс Ковригин, зевнул даже, артист. — Так какие дирижабли, Петя, нам требуется прославлять: мягкие, жёсткие, полужёсткие? И к каким мачтам готовые причаливать?

— Ты… Ты что, издеваешься надо мной? — воскликнул Дувакин.

— Почему издеваюсь? — удивился Ковригин. — На самом деле дирижабли бывают разных конструкций: мягкие, полужёсткие, жёсткие, а потому и разных габаритов, мягкие — небольшие, для частных прогулок…

— Прекрати! — Дувакин уже кричал. — Ты шутки шутишь! А у меня серьёзные проблемы!

— Ладно, — обиженно заявил Ковригин. — Я сделал некие наброски, но ехать в Москву из-за всякой ерунды не имею желания… Являйся ко мне за набросками.

— Не могу, — сказал Дувакин. — Сижу под надзором.

— Всё так серьёзно? — спросил Ковригин.

— Да! Да! А ты этого не хочешь понять! Хорошо, пришлю курьера!

— Не Лоренцу ли Козимовну Шинэль? — обеспокоился Ковригин.

— Какую ещё Лоренцу Козимовну? — удивился Дувакин. — Не помню никакой Козимовны! И нету меня денег на курьеров. Пригоню к тебе Хорошилова. Никуда не отлучайся. Жди.

— Слушай, если всё так серьёзно… И ты напуган… Я обязан тебя предупредить… У меня в сочинении есть шутки, какие могут вызвать раздражение твоих заказчиков, в особенности если они злые и шуток не понимают… А то ещё нарвёшься на их непонимание…

— Это уже моё дело! — мрачно сказал Дувакин. — Ничего не остаётся…

Хорошилов — фотограф моды, один из лучших, оказался и лихачом, прикатил чуть ли не через час, принял листочки Ковригина и отбыл в Москву.

Ковригин бродил по саду, а потом и по поселковым улицам, возбуждение будоражило его, мобильный он держал в кармане, и вышло, что не зря.

Дувакин вечером (телефоном же) нагнал его возле участка Кардиганова-Амазонкина, кстати, в посёлке пока ещё по возвращению Ковригиным не замеченного.

— Ковригин, ты гений! — услышал Ковригин.

— Ты так считаешь?

— И не только я.

— Кто ещё?

— Заказчики! Приняли на «ура»! У одной из влиятельных дам твой текст вызвал даже пупочный смех!

Ковригин пожелал узнать, каким Дувакин представляет себе пупочный смех влиятельной дамы, но его волновало другое:

— Мы не договаривались о чтении текста посторонними. Я просил прочитать мои намётки лишь тебя. Я тебя предупреждал, что ты можешь вляпаться…

— Ну и что?

— Как что? Разве ты не понял, что перед тобой туфта, враньё, игра ума, продукт фантазии, забава стареющего озорника. Если заказчики поймут это, тебе не поздоровится.

— А тебе?

— Мне-то с чего бы? Я не подносил им обман на блюде.

— Ты думаешь, они дураки? Нет. Они сразу оценили суть сочинения. Но что им, летал ли Бонапарт на Воздушном корабле, создавали ли против него секретное оружие. Главное для них — напомнить о дирижаблях.

— И что, — спросил Ковригин, — они не высказали ни одного замечания?

— Никаких замечаний! — весело, победителем, заговорил Дувакин. — Вот пожелание было высказано той самой влиятельной дамой, какую твой текст довёл до пупочного смеха, её слова. Мелкое пожелание. Упомянуть где-либо, хоть бы мимоходом, о ресторане-дирижабле «Чудеса в стратосфере». Правда, с выносом рекламы в самостоятельную картинку.

— И какова фамилия этой влиятельной дамы? — спросил Ковригин.

— Полина Львовна Быстрякова.

— А не Лоренца Козимовна Шинэль?

— Что ты пристал со своей Лоренцей Козимовной!? Не знаю такой. Повторяю — Полина Львовна Быстрякова.

— А про лягушки и виноградные улитки она ничего не пожелала?

— При чём тут лягушки и виноградные улитки! — раздраженно сказал Дувакин.

— В своей забаве я полагал, что дурачу кого-либо. А выходит, что дурачили меня…

— Я тебя не дурачил, — запыхтел Дувакин. — Деньги ты получишь такие, о каких и предположения не строил. Сочинение твоё мы дадим кусками в трёх номерах. Будто роман. И о продолжениях его объявим.

— А в Рубенсе, Марине Мнишек, царевне Софье Алексеевне нужды уже нет?

— Ну, понимаешь, Саша, сейчас главное — спасти журнал. А мне выкарабкаться из долговой ямы… И неси, сделай милость, свою пьесу о Мнишек…

— На всякий случай? — спросил Ковригин.

— На всякий случай… — вздохнул Дувакин. — Теперь всё зависит…

— От процветания ресторана-дирижабля «Чудеса в стратосфере», — сказал Ковригин. — Или целой сети ресторанов. Посоветуй Полине Львовне Быстряковой заводить жесткие, металлические дирижабли, но не мягкие, мягкие — чаще горят. И главное. Никогда не собирался писать строки: «Нигде кроме, как в Моссельпроме». А потому пьесу, Петя, я тебе не принесу, а эту дурость про дирижабли я заберу и сожгу над газовой горелкой.

40

Ковригин и на самом деле пожелал сейчас же черновик и второй экземпляр чистовика с принтера Шепетиловой сжечь над газовой горелкой. Но и с места не встал.

Экий пафосный поступок! Не возведёт ли он себя в Николая Васильевича Гоголя, а продукт забавы — в «Мёртвые души»?

Да и с чего бы вдруг именно над газовой горелкой?

Опять ведь из воздухоплавания. Воздушные шары — корабли без управления… А встать он не смог потому, что осознал: несмотря на презрение к добытчикам коммерческих чудес, несмотря на бессмысленность своей писанины, он её продолжит.

Нетерпение графомана подзуживало его. Настоящему литератору, и уж тем более — творцу, должно быть присуще терпение, всегда полагал Ковригин, а тут — на тебе! — его словно бы колотила лихорадка, трусея какая-то особенная. Нет, и не лихорадка, и не трусея. Он любовником ненасытным жаждал продолжить удовольствие. И продолжил.

Ничто не могло отвлечь его. И когда выходил из дома на кухню с требованием организма пожевать чего-либо, жевал машинально, а сам думал о приключениях дирижаблей (ему казалось теперь, что и в Москву из Среднего Синежтура он вместе с актёркой Хмелёвой добирался в чреве грузового дирижабля). И когда рука тянулась к кружке пива, стоявшей на его письменном столе, движения её происходили как бы сами по себе и не отрывали Ковригина от постепенно записываемого на бумаге текста.

Не отвлёк Ковригина и звонок Натали Свиридовой.

— Ковригин, — быстро произнесла Свиридова, — я на секунду, я на ходу, я в гриме… Просто напоминаю. По поводу Софьи Алексеевны я говорила всерьёз. Думай, думай! Я тут в одной книжке наткнулась на соображение Ключевского, Ну да — историка. Об Елизавете Петровне. Я выписала. Слушай: «Мирная и беззаботная, она была вынуждена воевать чуть ли половину своего царствования, побеждала первого стратега того времени Фридриха Великого, брала Берлин, уложила пропасть солдат на полях Цорнрдорфа и Кунерсдорфа, но с правления царевны Софьи никогда не жилось так легко и не одно царствование до 1762 года не оставляло по себе такого приятного воспоминания». Понял, Ковригин! При Софье жилось легко! Когда ещё на Руси жилось легко? Сейчас! Сейчас! Это я не тебе. На сцену кличут… И Софья, между прочим, переводила Мольера!

— Слышал, — буркнул Ковригин.

— Если ты будешь мне бурчать букой, ты снова станешь Караваевым и начнёшь писать сонеты! — воскликнула Свиридова. — А Софья переводила Мольера!

— Софья сейчас не в моде, — сказал Ковригин. — И никому не нужна.

— Мне нужна! — сказала Свиридова, так сказала, будто сидела на троне, а Ковригин перед ней упирался коленом в пол. — И что же нынче в моде?