На ладони ангела - Доминик Фернандез

Но разве мое положение было лучше, разве не заслуживал я равного сострадания и жалости? Мой расчет был таким же. Я положил на столик перед Данило, который непринужденно пережевывал свою булочку во время завтрака на солнечной террасе нашего albergo[50] второго класса, который я предпочел слишком роскошному «Даньели», эту фотографию с поцелуем, в безумной надежде на то, что он усмотрит себе угрозу в сорокапятилетней даме. Данило дожевал булочку, собрал рукой крошки, слизнул их с ладони, запил все каппуччино и поинтересовался у меня, правда ли, что на яхте «Кристина» работает экипаж из шестидесяти моряков, и что шесть метрдотелей на каждый обед подают на ней двенадцать разных сортов икры.

Я встретил Марию в декабре, постаревшей и разбитой, за несколько дней до праздничного открытия в Риме лирического сезона, на которое она обещала приехать, чтобы послушать в одной из сыгранных ею в прошлом пророческих ролей новую международную звезду, некую испанку, которая по слухам, разнесенным с римским злорадством, прислуживала когда-то в одном кафе в Бале, чтобы пополнить свое жалованье дублерши.

Она опустилась на пуфик в маленьком, украшенном копиями голландских мастеров розово-голубом будуаре, который директор «Эксельсиора» предоставил в наше распоряжение. Простое жемчужное колье свешивалось на ее закрытом платье.

— Все кончено, мне конец, — сказала она. — Что мне остается? Мой голос разбит, моя карьера — вдребезги, моя личная жизнь — в клочья. Ни семьи, ни детей, и никакой, никакой нежности.

— Мария… — забормотал я, страшно смутившись. Эта женщина, которой в ее славе восторгались миллионы фанатиков, решилась поделиться своим несчастьем с тем, с кем она была едва знакома.

— Я как мертвая ветвь, — продолжила она, устремив взгляд на узор на ковре. Простите меня, что я вам это говорю, Пьер Паоло, но мы с вами одного возраста и… о! не сердитесь на меня, если я кажусь вам бестактной… Мне кажется, только вы можете понять меня, поскольку… это ощущение, что ты — мертвая ветвь, наверно, оно вам тоже знакомо? О! как ужасно стареть без семьи, без детей, ничего не оставляя после себя…

Она закрыла лицо руками и несколько раз вздохнула, после чего неожиданно распрямилась во весь рост. Вместо слез, которые я ожидал увидеть, у нее было твердое и решительное лицо, а глаза сверкали от гнева.

— Я никому этого раньше не говорила, но вы должны знать, до какой степени он унизил меня. Я ждала от него ребенка, Пьер Паоло, а… он заставил меня сделать аборт! Какой же я была дурой! Он не хотел ребенка, потому что он уже принял решение жениться на Жакки!

«В добрый час», — подумал я, с восторгом глядя, как быстро она сумела восстановить свою легендарную энергию, которая повергала в оцепенение поклонников ее Тоски, и которая ей вскоре понадобится для нашей Медеи. И в подтверждение этой мысли я подумал, что для женщины, у которой «все кончено», она сохраняла достаточно характера, чтобы присесть на пуф без спинки, вынуждая себя держаться с прямой спиной, а не разваливаться в одном из комфортабельных кресел будуара.

— Мария, — сказал я громко, — в более идеальном состоянии перед началом наших съемок я и не мечтал вас увидеть.

— Правда, Пьер Паоло?

— О, простите, Мария! — воскликнул я, боясь ранить ее этим мало деликатным сравнением измены Онассиса и предательством Ясона. Хотя так уж ли нужно было намекать ей, что для того чтобы войти в роль дочери царя Колхиды, ей нужно будет просто пережить эти чувства унижения, гнева и мести, которые кипели в ней последние месяцы? Роль Медеи всегда была одним из ее талисманов, в ней она добилась одного из своих первых триумфов в опере Черубини. Но когда я попытался подвести ее к тому памятному вечеру во Флоренции, ответ, полученный мною, не оправдал моих надежд.

— Знаете единственное воспоминание, сохранившееся у меня о Театро Комунале? Дзефирелли сделал мне очень тяжелое платье. Дзефирелли или Маргарита Уоллмен? Ох! что у меня с головой… Я помню, какие нечеловеческие усилия я прилагала, чтобы килограммы этого красного бархата ниспадали прямо по ступенькам дворца.

Заметив некоторое недоверие на моем лице, она продолжила:

— Раз уж у нас с вами час признаний, так знайте, что я никогда не читала трагедию Еврипида, ни греческий миф о Медее, я даже не прочитала все либретто оперы Черубини.

Она покачала головой и улыбнулась, как только умеет улыбаться великая женщина, которая полагается на суверенное оружие своего обаяния, когда хочет извиниться за свое неведение.

— Знаете, мне всегда не хватало времени прочитать. В восемь лет, в Америке, мама записала меня на конкурс песни. В семнадцать лет, в Афинах, я дебютировала в «Травиате»… Нет, ошибаюсь, в «Тоске», простите за ляпсус.

— Очень показательный! — невольно проронил я.

— И ни одного выходного дня, ни мгновения отдыха, — подхватила она, теряясь в своих воспоминаниях. — Вокализы, трели, арпеджио, вибрато, длинные форшлаги, верхние октавы, нижние октавы. Преподаватели заставляли меня по десять, по двадцать раз повторять одну арию, не заботясь, вкладываю ли я вообще какой-то смысл в слова. В Венеции, когда я дебютировала в «Пуританах», я так плохо понимала свой текст, что вместо «Son vergine vezzosa» («Я прелестная дева») я спела «Son vergine viziosa» («Я порочная дева»). Только одна вещь интересовала моих импресарио, моих репетиторов, директоров театров, музыкальных критиков, мою маму, моих зрителей, только одна вещь: мой голос, технические возможности моего голоса. И так было на протяжении всей моей карьеры. Каждая моя новая роль отражала техническую эволюцию моего голоса. Когда он начал угасать, Рудольф Бинг предложил мне спеть в «Метрополитене» Королеву Ночи. Он уверял меня, что мое еще живое контре-фа сотворит чудо. Кто-то считает годы своей жизни по дням рождения, по болезням, по успеху своих детей, — меланхолично подвела черту Мария. — А я — по нотам, которые мне дались или, напротив, которые ушли из моего голоса.

Я не перебивал ее, столь очевидным было то утешение, которое она черпала в воспоминаниях своей сценической жизни. Но когда я увидел, что ее снова посетило наваждение печали, я решился поделиться с ней мыслью, которая давно блуждала в моей голове.

— Я не совсем вам верю, Мария. У вас нет права так принижать себя. Я ничего не понимаю в опере, у меня нет никакого музыкального образования, но точно знаю, какой незабываемый образ вы внушили миллионам зрителей и слушателей. Разве могла их пленить простая голосовая эквилибристика, чье значение за отсутствием компетенции не доступно огромному большинству людей? Ваш господин Бинг предложил вам контракт из-за вашего контре-фа, но этот контракт, который таки соответствовал бы вашим вокальным возможностям, вы же отказались от него. А почему? Потому что Королева Ночи как персонаж не интересовала вас, не волновала вас, ничего не могла вам сказать, равно как и все другие персонажи Моцарта. Моцарт никогда не был вашим композитором, Мария. Подождите, дайте мне закончить. Жеманство, галантность, комедия нравов — это не ваша стихия. О! Вот вы уже думаете, что я пытаюсь принизить Моцарта. Я просто хочу сказать, что для Моцарта нужны певицы, которые работают в плане законченности, отделки, как миниатюристы, заботящиеся о каждой детали колорита. Тогда как ваш гений, Мария, в том что вы отдаетесь необъяснимым высшим силам, на которые лишь незначительно влияет искусство ретуши и нюансировки. Не уверяйте меня, что вы выбирали свои роли согласно потенциям вашего горла, или же признайте, что природа одарила вас органом, способным… ох! ну и словечки у меня, Мария… способным выражать вашу самую глубокую тайну.

— Мою тайну? Какую тайну? — спросила она меня с неуверенной улыбкой на губах, копаясь при этом в своей сумочке в поисках одного из клипсов с бриллиантом, который она, перед тем как поднести его к шиньону, принялась вертеть в руке.

— Я так мало знаком с оперой, я боюсь наговорить глупостей. Ну, хорошо, возьмем, к примеру, знаменитую трилогию Верди, как вы объясните, что ни «Трувер", ни «Риголетто» не позволили вам выложиться до конца, а только «Травиата»?

— Благодаря Лукино, — предположила она, прикалывая клипс к своим волосам.

— Нет, Мария, судьба Виолетты так точно соответствует вашей, что вы предпочли бы дебютировать в свои семнадцать лет в «Травиате», и тому свидетельством эта ваша оговорка. Задолго до встречи с Висконти вы уже знали, что женщина, преданная Александром Дюма даст вам возможность стать полностью самой собой. И какие у вас были еще великие роли, те, что увековечат ваше имя? Медея, отвергнутая Ясоном, Лючия ди Ламермур, покинутая своим женихом, Норма, брошенная Поллионом, Анна Болейн, от которой отрекся Генрих VIII. Неизменно обманутые любовницы, осмеянные жены. В них, только в них вы узнаете себя, и только с ними отождествляете себя. Их трагедия — ваша трагедия, даже если, исполняя эти оперы, вы и подозревать не думали, что ваш личный опыт однажды совпадет с театральным вымыслом.