Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

— Тут девяносто две копейки…

— А где получка? Жена отобрала?

— Нет, просто у меня больше нету.

— Счастливый ты человек, Лука, — сказал Лавочка. — Придёшь домой, зажаришь себе яичницу — смотри сколько провианту закупил — и культурненько, тихо завалишься отдыхать. А у нас с Венькой — шум, гам, дети, жена — не приведи господи. Давай рубль!

Лука протянул деньги. Лавочка вскоре появился, неся бутылку водки и три солёных огурца.

— Пить будем по-справедливому, — сказал он. — Сначала Лука, потом Венька, я — последний.

— Почему так? — спросил Венька.

— Потому что Лука только понюхает, из тебя тоже пьяница никудышный, мне больше достанется. Психология, браток, понимать надо.

Лавочка рассчитал точно: ему досталась добрая половина бутылки.

— Нет, жизнь всё-таки прекрасна! — воскликнул Назаров, посматривая вокруг весёлыми глазами. — И ничего-то, братцы, вы обо мне не знаете. Сын у меня скоро будет!

— Не много тебе надо для счастья. — Лавочка иронически скривил губы. — Только я богаче тебя: у меня их двое.

— Верно, — согласился фрезеровщик. — А ты, Лука, не сиди дома, как сыч болотный. Тебя предцехкома профсоюза избрали, а ты хвост собачий, а не цехком. Смотри, сколько людей после работы слоняется… Никто о них не думает, не организует… Лавочка тебя на рыбалку зовёт, а не ты его. Взял бы да и организовал прогулку на белом пароходе по Киевскому морю. А?

— Мало тебе дал профсоюз? — искренне удивился Лука.

— Разве я говорю «мало»? — не унимался Назаров. — И курорт, и квартиру получить помогли… Да и не об этом сейчас речь, я о другом. Почему ты не спросишь меня, что я, Вениамин Назаров, фрезеровщик, дал профсоюзу? Членские взносы, и всё? Не мало ли?

— Что-то ты вдруг боевым стал, — вмешался Лавочка.

— А я всегда такой, когда выпью. Мне теперь море по колено. И я скажу тебе, Лука, откровенно: хоть ты и профсоюзный вожак, а всё равно дурень. И ничего ты в душе моей не смыслишь… Только подавай тебе цифры да отчёты, а о том, что профсоюз — школа коммунизма, забыл!

— Смотри, какой лектор выискался! — весело рассмеялся Лавочка. — А мы и не знали.

— Так вот теперь знай. Спасибо за компанию. И будьте здоровы. Пойду я — Клава ждёт.

А Луку Лихобора никто не ждал в его чистой, по-солдатски надраенной комнате. Он сейчас полжизни отдал бы, чтобы услышать в своём доме детский крик. Не для него, видно, такое счастье…

— Хорошо, Веня, — сказал он, — относительно профсоюза ты прав, я подумаю, и хорошенько подумаю.

Лука вернулся домой, поужинал, растягивая время, лишь бы не остаться наедине со своими мыслями, помыл посуду. Для него не в диковину домашняя работа: и в детдоме, и в интернате, и в казарме успел привыкнуть…

Спать было рановато, и Лука, облокотившись о подоконник, посмотрел вниз, на тихую улицу, где изредка мелькали белые и красные огоньки машин, взглянул на соседний двадцатипятиэтажный дом, окна которого гасли, как по команде невидимого дирижёра.

Может, рассказать о своей беде отцу? Он наверняка дал бы простой и мудрый совет. Нет, рассказать невозможно. Выйдет так, будто он, Лука, принёс отцу в жертву свою любовь, а старый Лихобор не примет жертвы даже от сына, и Лука лишь добавит горя в его и без того горькую жизнь.

Лука заснул с этими мыслями, и снился ему огромный белый пароход, а на капитанском мостике стоял Венька Назаров, окружённый целым хороводом маленьких горластых ребят…

Проснулся он бодрый, отдохнувший. Что ж, никуда от этого не денешься, на личной жизни придётся поставить крест. Оксану он больше не увидит. Значит, остаётся завод, любимая и красивая работа…

Своему избранию председателем цехкома Лука поначалу не придавал никакого значения. Ну, что можно сделать в организации, где, случись что, бегут к Горегляду или начальнику цеха. Но вчера Венька Назаров обозвал его «хвостом собачьим», сболтнул, конечно, спьяну. И всё же слова эти показались обидными и унизительными.

К токарному станку, знакомому, как собственная ладонь, Лука подошёл так, будто ему предстояло провести матч по боксу раундов на десять. Поставил дюралевую заготовку, запустил мотор, подвёл резец, и запела, заиграла серебристая стружка. Это, пожалуй, лучшее на свете ощущение — видеть, как из необработанной, бесформенной болванки волею твоих рук возникает деталь самолёта. Он, огромный, сверкающий, как большая рыба, и представить, где в нём находится вот эта «переходная тяга», которую сейчас обтачиваешь ты, Лука Лихобор, просто невозможно, но она там есть, и самолёт без этого маленького кусочка дюраля пока ещё не самолёт.

Оказывается, за работой можно не вспоминать об Оксане, спрятать поглубже мысли о ней, зажать их, как в тиски, чтобы не вырывались они на свободу…

Вот уже и звонок на перерыв. Сейчас в столовую, быстренько пообедать и — в конторку к Трофиму Семёновичу Горегляду.

— Здравствуйте, товарищ парторг, — сказал Лука, сразу подчёркивая, в каком качестве он хочет видеть Горегляда. Мастер внимательно посмотрел на парня, стараясь понять, с чем тот пожаловал к нему. Что-то случилось с ним, это ясно, но вот что именно — пока понять трудно. Может, выпил вчера больше нормы? Да нет, не похоже. Глаза у Луки трезвые, голубизна их немного потемнела, посуровела, отчего взгляд стал острым, цепким. Нет, здесь что-то другое…

— Вчера один человек сказал мне, что я не профорганизатор, а хвост собачий.

Короткие, щёточкой, усы Горегляда шевельнулись от улыбки, но губы по-прежнему были твёрдыми, неулыбчивыми.

— И ещё он сказал, будто я думаю только о том, что даёт профсоюз рабочим, и не думаю, что дают рабочие профсоюзу.

— Ты знаешь, твой вчерашний собеседник не дурак.

— Вот и я так думаю, — проговорил Лука.

Горегляд посмотрел на него: напряжённый, подтянутый, сдержанный, хотя видно, что всё это парню даётся с трудом. Нет, дружок, не в профсоюзе тут дело и не в том, что тебя обозвали хвостом собачьим. Здесь что-то иное. Горегляд не один десяток лет живёт на свете, его не обманешь.

— Я пришёл посоветоваться, — продолжал Лука, — что нужно сделать, чтобы люди не имели основания бросить мне в лицо такие слова. Это же как пощёчина!

— Тебя заботит профсоюзная работа или твоя собственная персона? — Горегляд внимательно посмотрел на Луку.

— И то и другое.

— Ну что ж, давай посоветуемся. К тебе вопрос — вон, около станка, стоит слесарь Долбонос. Что ты о нём знаешь?

— А что я о нём должен знать? Спортсекцию организовал, слесарь неплохой…

— Верно, хороший. А как он живёт? Какая у него семья? Что, кроме работы, его в жизни интересует? Почему он хороший слесарь? Как работает его спортсекция? Сколько там народа? Ты об этом хоть раз подумал?

— Честно говоря, нет. А вы сами знаете?

— Я, конечно, всего не знаю. Но кто-нибудь из членов цехового партбюро непременно знает. И всегда может мне посоветовать, если в этом будет необходимость.

— А я и сам их всех знаю, как облупленных, — сказал Лука.

— Знаешь, да только не с того бока. Знаешь весёлые шуточки о них да побасёнки, но никогда не думал всерьёз о том, что может каждый из твоих друзей дать профсоюзу и что, соответственно, можно потребовать от каждого. Тебя правильно спросили: «Что я могу дать профсоюзу?» Ответим: честный труд. Кажется, немного. Однако все ли так работают? Все ли у нас такие сознательные? Сейчас завод живёт нормальной ритмичной жизнью, восемь лет выпускаем одну модель самолёта. Всё организовано, всё предусмотрено, неожиданности исключены. Но ведь не вечно же так будет! Скоро начнём осваивать новую модель. Знаешь, что это такое? Землетрясение! Напряжение каждого рабочего до предела! Вот тогда и нужно будет знать возможности и способности каждого из нас. Тогда станет ясным, какой у нас коллектив и, конечно, какой у нас профсоюз! Для коммунистов существует железная партийная дисциплина, они авангард рабочего класса, пример сознательности, но ведь сознательность присуща в том числе и беспартийным рабочим. И руководить процессом роста этой сознательности, активности — задача профсоюза, если хочешь знать, твоя личная задача, председателя цехкома и члена партбюро.

— Я понимаю, — задумчиво проговорил Лука Лихобор. — Интересно, как я с этой работой справлюсь.

— Один в поле не воин, а гуртом, как известно, и батьку легче бить. А? Наметь план работы, посоветуйся с товарищами и каждому отведи участок работы, пусть небольшой, пусть самый маленький, но обязательно с точно определёнными обязанностями. Со временем сам увидишь, как из этих мелочей вырастет большое дело. Удивишься: откуда что взялось. Понимаешь, общественная работа должна быть приятной обязанностью, а не докучливым бременем, которое норовишь поскорее сбросить с плеч. Если человек любит спорт, не нужно поручать ему выпускать стенгазету. Если любит рисовать, пусть рисует, а не занимается организацией кружка шахматистов.