Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

— Это верно, — сказал Лука. — Но пионеры здесь бывают. Они смелые ребята, не то что их некоторые слезливые вожатые. Для торжественной присяги, может быть, место это и не очень подходящее, хотя… Если кто-нибудь из них заглянет сюда и улыбнётся, просто улыбнётся моему отцу…

— У тебя здесь отец?

— Да, — ответил Лука. — Почти тридцать лет… Ранило в сорок третьем.

— И ты приходишь сюда каждый день?

— Только по субботам, в четыре часа. — Он выговорил это упрямо, твёрдо, будто подчёркивал неизменность своего решения и для себя, и для Оксаны, и для всех, кому вздумалось бы попробовать сломить его волю.

— Так редко?

— Ты думаешь, редко? — Лука внимательно посмотрел в сердитые глаза. — Но ведь это продолжается не один год…

Девушка вытерла кулачками глаза, потом, видимо, вспомнив о платке, раскрыла маленькую сумочку, вынула зеркальце, взглянула на себя,

— Нечего сказать, хороша. — Она сокрушённо покачала головой. — Ты извини, что я тут расхлюпалась. Просто, знаешь, взяло за сердце… и не отпускает. И, может быть, уже никогда не отпустит. Я, пожалуй, только сейчас по-настоящему поняла, что такое война и кому мы обязаны, что живём, смеёмся, смотрим на эти сосны и голубое небо. Да, пионеры должны приходить сюда. Хотя очень страшно… Или, может, всё-таки лучше, чтобы они не знали, какой ужасной и несправедливой бывает жизнь? Как ты думаешь? Долго я буду помнить нынешний день. — Девушка снова тряхнула головой, и Лука готов был поклясться, что коротко подстриженные пышные волосы цвета старой кованой меди тихо зазвенели.

— Ты кто? Пионервожатая?

— Нет, просто комсомолка. Выполняла комсомольское поручение…

— Как тебя зовут?

— Кто как хочет. Маня, Майка, Майола. — Девушка запнулась и потом сказала с вызовом: — Одним словом, полное имя — Карманьола.

— Странное имя.

— Ну, это ещё ничего. Вот у меня тётка есть, сестра мамы — Дуся, так полное её имя Индустрия. Представляешь, Индустрия Карповна! А тебя как зовут?

— Лука. Лука Лихобор.

— Тоже удружили родители, евангельское имя на свет божий вытащили. А вообще говоря, плохих имён нет, есть плохие люди.

— Ты, оказывается, ещё и философ. Ну, так пойдёшь, философ, или останешься?

— Пойдём, насмотрелась. — Она встала, и Лука с удивлением отметил, что она совсем не такая уж маленькая, какой показалась ему на первый взгляд. Пожалуй, наоборот, высокая и тонкая, как молодая берёзка, плечи сильные, не округлые по-девичьи, а широкие и крепкие. Руки изящные, длинные ноготки тщательно покрыты лаком. Короткое голубое платьице открывало крепкие, как у мальчишки, колени. Туфли модные, на низком толстом каблуке.

— Что ты разглядываешь меня? — спросила Майола, шагая рядом с Лукой.

— Вот смотрю — маникюр у тебя роскошный…

— Ну и что? Сама каждый день делаю.

— А через день нельзя?

— Нельзя.

— Ну и ну. Ты что, официантка? Из таких ручек, как твои, получать борщи — одно удовольствие. Позавидуешь твоим подопечным.

— Нет, не официантка. — Майола не обратила внимания на шутку. — Но маникюр мне нужен тоже для работы.

— Чем же ты занимаешься, если не секрет?

— Монтирую инструменты из искусственных алмазов. Слышал о нашем институте?

— Слышал, конечно. У нас на заводе алмазными дисками резцы затачивают. Отлично получается. В пять или шесть раз дольше обычных работают.

— Я монтирую буровые коронки. Они легко проходят самый крепкий гранит или базальт. — Майола вздохнула и надолго замолчала.

Молчал и Лука.

— Господи, какие это всё мелочи, — наконец проговорила она, — резцы, алмазы, коронки, когда рядом такое горе… А ты где работаешь?

— На авиационном заводе, токарем.

— Ну и отлично. Всего тебе хорошего, токарь! — Майола протянула ему руку. — Пока!

И затерялась в толпе у входа в метро. А Лука медленно шёл домой, с трудом передвигая ноги, словно позади остался невероятно длинный и тяжкий путь. Конечно, можно было бы сесть в автобус, но в тот вечер ему всё казалось противным: и запах бензина, и очереди на остановках, и теснота. Дорога от госпиталя до дома знакома до мелочей. Он всегда радовался, отмечая, как на месте низеньких хаток-грибочков киевской окраины вырастали высокие, красивые дома, в которых люди будут жить и при коммунизме.

Глупости какие-то лезут в голову. Недостойны эти бетонные коробки коммунизма. Почему же недостойны? Ведь всего неделю назад они казались тебе великолепными… А сейчас вдруг и окна будто бы уменьшились, и потолки стали низкими — протяни руку, достанешь, и вообще…

Что вообще?

Вообще всё стало каким-то чужим, хмурым, непри-ветливым, потому что в четыре часа, когда ты, Лука, был в госпитале, из вестибюля станции метро Крещатик, подождав минут пять, ушла Оксана.

Вот так бывает в жизни — столкнутся два характера и не уступит один другому. Каждому кажется, что прав именно он.

Или, может, за эти четыре года постепенно, капля за каплей ушла любовь, высохла, как роса на солнце, обернулась привычкой? Эта мысль мелькнула и уже не показалась странной. Выходит, легко влюбившись, можно так же легко и разлюбить?

Лука дотащился до своего дома, как пьяный. Надежда ещё теплилась в груди: а может быть… Он вышел из лифта на своём этаже и достал ключ. У Оксаны есть такой же. Как это было бы славно: прийти с работы, открыть дверь и неожиданно увидеть её. Она не часто баловала его этим, пожалуй, три или четыре раза за всё время их любви…

Лука открыл дверь: пусто, хмуро, неуютно в холостяцком жилье. Он подошёл к окну. Солнце садилось, и его последние лучи золотили горизонт, багряным отсветом окрашивая небо, далёкое и равнодушное ко всему на свете.

Говорят, время — лучший доктор. Что ж, возможно, пройдут годы, и он забудет свою боль. Время лечит горе, но никогда не превращает его в счастье.

Что сейчас делает Оксана? Может, весело смеётся где-то в гостях вместе с этим, похожим на молодого бычка Коновальченко? Должен же кто-то заменить его, Луку Лихобора! Послушай, а ты, оказывается, подленькая тварь. Почему так мерзко думаешь об Оксане? Ведь она с тобой всегда была честной.

Выходит, надо начинать новую жизнь. Уже без Оксаны. Работать, учиться. Осенью ты поступишь в заводской техникум. Рабочих со средним образованием принимают прямо на третий курс. Правда, тебе скоро стукнет двадцать семь… Что ж, там учатся и постарше: на современном заводе без технического образования и делать нечего.

Что же ещё тебе нужно? Чтобы комната твоя не была тихой, сумрачной и тоскливой, чтобы наполнилась она детскими голосами, смехом, плачем, чтобы у тебя была семья.

Ему так хотелось быть нежным! Попробовал представить рядом с собой другую женщину, ну хотя бы эту, тоненькую, как зелёная вербочка, девушку со смешным именем Карманьола, и брезгливо передёрнул плечами. Тоже нашлась королева алмазов! Маникюр делает ежедневно и, видно, очень этим гордится…

Так что, на Оксане и свет клином сошёлся?

Выходит, сошёлся. Но всё равно, ты, Лука, не подойдёшь к телефону и не наберёшь знакомый номер У тебя тоже есть характер, и если что-то считаешь честным, справедливым и для себя решённым, то не поступишься этим никогда, как бы тебе ни было тошно.

И перестань мотаться из угла в угол, как угорелый, найди себе дело, приготовь, например, ужин, только не думай, не думай, не думай о ней.

Гастроном внизу ещё не закрыт. Купи колбасы, яиц, хлеба и закати роскошный холостяцкий пир.

Лука спустился вниз. Телефон новенький, блестящий, в жёлтой будочке, другой — под козырьком на стене дома, будто скворечник, третий при входе в гастроном. Аппараты, словно вражеское войско, брали его в окружение и упорно, настойчиво, на разные голоса кричали: «Позвони! Позвони! Позвони!»

— А, Лука, — послышался уже не воображаемый, а вполне реальный голос. — Только тебя и не хватало! Сейчас сообразим на троих. А в следующее воскресенье пораньше махнём на рыбалку. Мы с женой едем на Днепр, ребят с собой берём, заодно и тебя прихватим, иначе пропадёшь здесь в городе, в духоте. Представляешь, на лодочке, разомнёшься на вёслах. Красота!

Борис Лавочка, токарь сорок первого цеха, давний знакомый Луки — ещё до армии работали учениками на авиазаводе, стоял рядом, протягивая свою большую, как лопата, ладонь.

— Давай рубль.

Третий парень, тоже хороший друг, Венька Назаров, фрезеровщик, которому, видно, и выпить хотелось — и было почему-то стыдно.

— Ну, что ты мнёшься? Давай.

Назаров сунул руку в карман, старательно пошарив, вынул пригоршню монет, посчитал и глухо сказал:

— Тут девяносто две копейки…

— А где получка? Жена отобрала?

— Нет, просто у меня больше нету.

— Счастливый ты человек, Лука, — сказал Лавочка. — Придёшь домой, зажаришь себе яичницу — смотри сколько провианту закупил — и культурненько, тихо завалишься отдыхать. А у нас с Венькой — шум, гам, дети, жена — не приведи господи. Давай рубль!