Белый Бушлат - Герман Мелвилл

На военных кораблях камбуз, или кухня на батарейной палубе и является тем центром, где матросы обмениваются сплетнями и новостями. Здесь собираются толпы, чтобы проболтать полчаса, остающиеся свободными после еды. Почему было отдано предпочтение именно этому месту и этим часам перед другими, объясняется тем, что лишь по соседству с камбузом и лишь после еды разрешается матросу блаженно покурить.

Эдикт против роскоши, вернее, против одной из роскошей жизни, лишил Белый Бушлат прежде всего наслаждения, к которому он уже давно был привержен. Ибо как могут таинственные побуждения, капризные импульсы курильщика-эпикурейца возникать и исчезать по приказу коммодора? Нет, уж если курить, так по своей самодержавной царственной воле, потому только, что ты сам решил закурить именно сейчас, хотя бы пришлось полгорода обегать за горящими угольями. Как, курить по солнечным часам? Курить по принуждению, превратить процесс этот в регулярное занятие, в какое-то постоянное дело, в некую периодическую обязанность? И все это для того, чтобы в тот момент, когда успокоительные фимиамы погрузили вас в великолепнейшие мечты и в вашей душе, ярус за ярусом, торжественно вырастает некий безмерный купол — далеко-далеко вздымаясь и ширясь в пускаемых вами клубах — словно храм, возникший из какого-нибудь величественного моцартовского марша, или Венера, восставшая из пены морской, — в такой момент погребальный звон корабельного колокола, объявляющий конец получасовой перекурки, низверг во прах весь ваш Парфенон! Нет, тысячу раз нет! Хлещите меня, фурии! Жарьте меня в селитре! Разрази меня, гром небесный! Устремитесь на меня, бесконечные эскадроны мамелюков[496]! Пожрите меня, фиджийцы! Но упаси меня бог от подобной тирании.

Нет, хотя до поступления на «Неверсинк» я дымил так же, как дымит земля в бабье лето, такого регулирования своего поведения я стерпеть не смог и предпочел лучше отказаться от этой роскоши, чем втиснуть ее в узкие рамки времени и места. Разве не правильно я поступил, древняя и досточтимая старая гвардия курильщиков всего мира?

Но в нашей команде были люди не столь привередливые. После каждой еды они устремлялись к камбузу и утешали души свои попыхиванием трубкой.

Полагаю, что пачка сигар, связанных вместе, является замечательным символом братской любви между курильщиками. Подобным же образом и сообщество трубок представляет собой содружество сердец. Мне кажется, что обычай индейских сахемов пускать по кругу трубку мира был весьма неплох и не уступал обычаю наших прадедов, изобретших круговую чашу пунша в качестве знака мира, милосердия, доброй воли, дружественных чувств и душевного сочувствия. Вот это-то и превращало кумушек мужского пола у камбуза в столь приятельский клуб, пока их объединяли узы совместных воскурений.

Приятно было на них смотреть. Пристроившись в нише между орудиями, они болтали и смеялись, словно веселые компании в ресторане, рассевшиеся по отдельным выгородкам. Представьте себе фламандскую кухню, заполненную славными парнями с картины Тенирса[497], подкиньте к ней сценку у очага с полотна Уилки[498], добавьте к этому флотскую зарисовку Крукшенка [499], вставьте в рот каждому сыну собственных родителей носогрейку — и перед вами возникнет образ курильщиков, собравшихся у камбуза «Неверсинка».

Немало среди них было и политиков, а так как в это время бродили слухи о возможности войны с Англией, споры принимали порой ожесточенный характер.

— Вот что я вам скажу, салаги! — восклицал древний командир пушки номер 1 на баке. — Если этот наш президент республики не приведет к ветру, клянусь боем при Абукире, он ввяжет нас в ух какую схватку на море, прежде чем янки сумеют забить заряды, я уже не говорю фитиль зажечь.

— Кто тут предлагает лавировать? — орал воинственный фор-марсовой. — Нам, янки, только на фордачке и идти, пока мы с неприятелем нос с носом не столкнемся, а затем в дыму на абордаж его брать. — С этими словами он выпустил внушительный клуб дыма из своей трубки.

— Кто это говорит, что хозяин нашего, янки, корабля, не может выстоять своей смены за штурвалом так же хорошо, как сам Джордж Вашингтон? — вмешивался один из якорных.

— Говорят, что он только одну водичку и признает, Билл, — отзывался другой. — Иной раз по ночам у меня такое предчувствие бывает, что он нам грогу больше давать не будет.

— Эй, вы там, слышите все? — орали боцманматы у трала. — Все наверх, ложиться на другой галс!

— Вот это дело! — воскликнул командир орудия номер 1, когда, повинуясь команде, матросы бросали свои трубки и мчались к трапам, — вот так и президент должен сделать: лечь бейдевинд, положив нас на другой галс.

Но политические разговоры отнюдь не были основной темой для склонных к сплетням курильщиков у камбуза. Главной были внутренние дела фрегата: слухи о частной жизни коммодора и командира корабля в их салонах, о различных офицерах в кают-компании, о кадетах в их каюте и о шалостях этих сорванцов, а также о тысяче других вещей, касающихся самой команды. Все эти слухи, образующие вечно меняющиеся эпизоды домашней жизни на корабле, поставляли неисчерпаемые темы для наших кумушек.

Оживленность этих сцен все возрастала по мере того, как мы все ближе и ближе подходили к нашей гавани. Предела она достигла, когда стало известно, что до цели остается всего двадцать четыре часа. Тут сразу пошли разговоры о том, чтó каждый будет делать, когда осядет на берегу; во чтó он вложит заработанные деньги; чтó он будет есть, чтó пить; на какой девчонке женится — все это были темы, полностью поглощавшие матросов.

— Да провались оно, море! — говорил один из баковых. — Вот сойду на берег и больше вы старого Бумболта на корабль калачом не заманите. Устроюсь в парусную мастерскую.

— К чертям собачьим все просмоленные шляпы! — кричал молодой кормовой. — Что до меня, то я возвращаюсь к прилавку.

— Ребята, схватите меня за руки и прочистите мной подветренные шпигаты, если я хоть когда-нибудь вернусь к штурвалу. Уж лучше я тележку с мидиями буду катать. К дьяволу военный флот! Опять пойти в матросы? Упаси боже!

— Лопни души моей болты, кореши, если на моей фок-мачте снова флаг с белым квадратом [500] поднимут или еще какие-нибудь сигналы, — заверял гальюнщик. — Уж на тачку-то моих денег хватит, если не на большее.

— Последнюю дозу соли принимаю, — говорил старшина-шкафутный.

— Теперь только с пресной водой иметь дело буду. Слышь, ребята, десять наших шкафутных сложатся и купят судно-полумушкель. И уж если нам суждено утонуть, то пусть это будет в волнах «Бурного канала» [501]. Черт побери море, ребята!

— Не кляни священную стихию! — произнес Лемсфорд, поэт с батарейной палубы, облокачиваясь на пушку. — Неужто вам неведомо, матросы, что парфянские маги почитали океан святыней [502]? Разве восточный монарх Тиридат [503] не сделал большого круга по суше, боясь оскорбить святыни Средиземного моря, для того чтобы предстать пред очи своего августейшего повелителя Нерона [504] и преклониться пред ним в благодарность за дарованную ему корону?

— Это он на каком таком языке? — справился старшина шкафутный.

— Кто этот коммодор Тиддериай? — воскликнул баковый.

— Дайте договорить, — продолжал Лемсфорд. — Подобно Тиридату я преклоняюсь перед морем и чту его так глубоко, товарищи, что навеки воздержусь от плаванья на нем. В этом смысле, старшина шкафутный, я присоединяюсь к вашему восклицанию.

Было в самом деле в высшей степени примечательно, что девять из каждого десятка матросов команды «Неверсинка» выработали тот или иной план, чтобы по окончании плавания до конца дней своих оставаться на берегу или, по крайней мере, в пресных водах.

И все это случилось при том, что плавание их изобиловало событиями, которые слились в ярчайшее воспоминание какого-то одного мгновения; что ноздри их ощущали еще запах смолы; вдали от всякой суши; в то время, как они дышали морским воздухом и стояли на крепкой палубе, и морем было пропитано все, что их окружало; в трезвые минуты холодного раздумья; в молчании и одиночестве среди океана; во время долгих ночных вахт, когда воспоминания о доме и семье щемили сердце; когда, при, мысли, что столь долгое плавание приходит к концу, чувства их невольно проникались благоговейной благодарностью; в полноте и искренности душевной; тогда, когда ничто не мешало им принять спокойное и продуманное решение — при всех этих обстоятельствах, по крайней мере, девять десятых из команды в пятьсот человек решило навсегда повернуться спиной к морю. Но разве люди способны ненавидеть то, что они любят? Разве они отрекаются от земли своей и пепелища? Чем же тогда оказывается для них флот?