Принцесса Клевская (сборник) - Мари Мадлен де Лафайет

– Я действительно в нее не верю, – промолвила принцесса Клевская, до тех пор не проронившая ни слова. – А если бы она и вправду случилась, как могло бы о ней стать известно? Невероятно, чтобы женщина, способная на такой необычайный поступок, имела слабость о нем рассказать; очевидно, что муж также не стал бы о нем рассказывать, иначе он оказался бы вовсе недостоин того, как с ним обошлись.

Господин де Немур, заметив подозрения принцессы Клевской относительно ее мужа, был только рад их укрепить. Он знал, что это самый грозный соперник из всех, кого ему нужно было одолеть.

– Ревность, – отвечал он, – и, быть может, желание узнать больше, чем ему было сказано, могли заставить мужа совершить весьма неосторожные шаги.

Стойкость и мужество принцессы Клевской подвергались жесточайшему испытанию, и, не в силах больше поддерживать беседу, она собиралась уже сказать, что ей нездоровится, когда, к счастью для нее, вошла герцогиня де Валантинуа и сказала дофине, что король сейчас прибудет. Дофина отправилась одеваться. Господин де Немур подошел к принцессе Клевской, которая хотела последовать за ней.

– Я отдал бы жизнь, сударыня, – сказал он ей, – за минуту разговора с вами; но из всех важных вещей, которые я хотел бы вам сказать, самой важной для меня было бы молить вас верить, что если я и сказал что-то, к чему дофина может иметь отношение, то сделал я это по причинам, никак с нею не связанным.

Принцесса Клевская, казалось, не слышала господина де Немура; она отошла прочь, не взглянув на него, и присоединилась к свите короля, который как раз вошел. Так как в спальне стало очень многолюдно, она запуталась в складках платья и оступилась; она воспользовалась этим предлогом, чтобы покинуть место, где у нее не было больше сил оставаться, и, притворившись, что не может держаться на ногах, уехала домой.

Принц Клевский приехал в Лувр и был удивлен, не застав там своей жены; ему рассказали, что с ней случилось. Он тотчас же вернулся домой узнать, что с ней; он нашел ее в постели и убедился, что нездоровье ее не опасно. Пробыв с ней какое-то время, он заметил ее грусть, столь глубокую, что это его поразило.

– Что с вами, сударыня? – спросил он. – Мне кажется, вас мучит что-то еще, кроме того, на что вы жалуетесь.

– У меня самое большое огорчение, какое только могло случиться, – отвечала она. – Как вы употребили то необычайное, или, вернее сказать, безрассудное доверие, которое я вам оказала? Разве не заслужила я сохранения тайны, а если я этого не заслуживаю, то разве не в ваших собственных интересах ее хранить? Неужто любопытство узнать имя, которого я не должна вам называть, толкнуло вас довериться кому-то в попытках его обнаружить? Одно лишь это любопытство могло вас заставить совершить такую неосторожность, и последствия ее так дурны, как только возможно. Наша история стала известна, мне ее рассказали, не зная, что она касается меня первой.

– Что я слышу, сударыня? – воскликнул принц. – Вы обвиняете меня в том, что я рассказал о случившемся между вами и мною, и сообщаете мне, что это стало известно? Не буду оправдываться, что проговорился; вы не можете этому верить и без сомнения приняли на свой счет то, что вам сказали о ком-то другом.

– О, на свете нет другой такой истории, – возразила она, – нет другой женщины, способной на подобный поступок. Такую вещь нельзя придумать случайно, ее нельзя вообразить, такая мысль никому не приходила на ум, кроме меня. Дофина рассказала мне всю эту историю; она узнала ее от видама де Шартра, а тот – от господина де Немура.

– Господин де Немур! – воскликнул принц Клевский, не удержавшись от жеста, выражавшего волнение и отчаяние. – Как! Господин де Немур знает, что вы его любите и что я это знаю?

– Вам по-прежнему угодно остановить свой выбор скорее на господине де Немуре, чем на ком-нибудь другом, – отвечала она. – Я сказала вам, что никогда не стану подтверждать или развеивать ваши подозрения. Мне неизвестно, знает ли господин де Немур, какую роль я играю в этой истории и какую вы ему приписываете; но он рассказал ее видаму де Шартру и прибавил, что узнал ее от одного из своих друзей, который никого не назвал. Должно быть, этот друг господина де Немура – один из ваших друзей, и вы доверились ему в надежде прояснить свои сомнения.

– Есть ли на свете друг, которому хотелось бы сделать такое признание, – возразил принц Клевский, – и кто был бы готов прояснять свои сомнения ценой рассказа другому о том, что хотелось бы скрыть от самого себя? Подумайте лучше, мадам, с кем вы говорили. Более вероятно, что это вы, а не я, проговорились о нашей тайне. Вы не смогли совсем одна справляться со своим смятением и искали утешения, жалуясь какой-нибудь наперснице, которая вас и предала.

– Не довершайте удара, – воскликнула она, – не будьте столь жестоки, чтобы обвинять меня в вашем собственном проступке. Неужто вы можете меня в нем подозревать, и, коль скоро я оказалась способна рассказать обо всем вам, способна ли я рассказывать об этом кому-то другому?

Признание, которое принцесса Клевская сделала мужу, было столь неоспоримым свидетельством ее искренности, и она столь убедительно отрицала, будто доверилась кому бы то ни было, что принц Клевский не знал, что и думать. С другой стороны, он был уверен, что сам не рассказывал ничего; такой случай нельзя угадать извне, о нем можно только узнать; следовательно, он должен был стать известен от одного из них двоих; но самую жгучую боль ему причиняла мысль о том, что кто-то овладел этой тайной и что слухи о ней, очевидно, скоро распространятся.

Принцесса Клевская рассуждала почти так же, ей казалось равно невозможным и чтобы муж ее проговорился, и чтобы он промолчал. Слова господина де Немура о том, что любопытство могло толкнуть мужа на неосторожные шаги, казались ей столь точно подходящими к состоянию принца Клевского, что она не могла поверить, будто такую вещь можно сказать наугад; и их правдоподобие заставляло ее думать, что принц Клевский злоупотребил ее доверием. Они оба были так погружены в свои размышления, что долго оставались безмолвны и нарушили молчание лишь затем, чтобы снова повторить все то, что уже много раз сказали, и оставались умом и сердцем холоднее и дальше друг от друга, чем когда-либо прежде.

Нетрудно вообразить, в каком состоянии провели они ночь. Принцу Клевскому потребовалась вся его стойкость, чтобы сносить несчастье видеть женщину, которую он боготворил, питающей страсть к другому. Мужество его покидало; ему даже казалось, что он и не должен хранить мужество в обстоятельствах, когда его гордость и честь оскорблены столь глубоко. Он уже не знал, что думать о своей жене; не мог решить, какое поведение должен указать ей и как должен вести себя сам; со всех сторон ему виделись только бездны и пропасти. Наконец, после долгих часов тревог и сомнений, помня, что вскоре ему предстоит отправиться в Испанию, он принял решение не делать ничего такого, что могло бы подтвердить догадки или знание о его несчастье. Он пошел к принцессе Клевской и сказал ей, что нужно не выяснять, кто из них выдал тайну, а внушить всем мысль, что история эта – небылица, к которой она не имеет отношения; что от нее зависит убедить в том господина де Немура и других; что ей нужно всего лишь обходиться с ним так сурово и холодно, как заслуживает того мужчина, выказавший свою любовь к ней; что таким поведением она без труда разрушит его веру, будто она питает склонность к нему; что при этом она не должна заботиться о том, что он может подумать, ибо если впоследствии она не проявит ни малейшей слабости, то все его мысли развеются сами; и что прежде всего ей следует ездить в Лувр и на все вечера, как обыкновенно.

Произнеся эти слова, принц Клевский покинул жену, не ожидая ответа. Она сочла весьма разумным все, что он сказал, а ее гнев на господина де Немура позволял ей думать, что ей нетрудно будет все это исполнить; но ей казалось тяжело присутствовать на всех свадебных церемониях и появляться там со спокойным лицом и нестесненным сердцем; однако поскольку она была назначена нести шлейф дофины и в этом ей было оказано предпочтение перед многими другими знатными дамами, то она не могла отвергнуть такую честь, не наделав много шума и не заставив искать тому причины. Итак, она решилась сделать над собой усилие; но весь остаток дня она провела, готовясь к этому и предаваясь волновавшим ее чувствам. Она заперлась одна в своем кабинете. Из всех ее зол более всего терзало ее то, что она имела повод негодовать на господина де Немура и никаких оснований его оправдывать. Она не могла сомневаться в том, что это он рассказал всю историю видаму де Шартру; он сам в том признался; а то, как он об этом говорил, также не оставляло сомнений, знает ли он, что речь идет о ней. Как объяснить такую неосторожность и что сталось с особенной скромностью герцога, которая так ее трогала?