Ивушка неплакучая - Михаил Алексеев

— Пишка постарался.

— Это по-вашему Пишка, а для нас он Епифан Матвеевич Курдюков, гражданин села Завидово. И этот вышеозначенный Курдюков сообщает нам по всей форме… впрочем, о форме говорить не будем: форма," прямо скажем, самая несимпатичная… Так вот: Курдюков Епифан Матвеевич, по-вашему — Пишка, сообщает в этой бумаге о чрезвычайном происшествии, на которое мы обязаны были немедленно отреагировать…

— И вы заарестовали несовершеннолетнего парнишку, стащили прямо с трактора — и сюда?

— Да вы не нервничайте, товарищ Угрюмова. Должны же мы были разобраться. Ведь он, этот Курдюков, такое тут накатал! Да вы прочтите! Впрочем, дайте-ка я сам, вы в его почерке глаза изуродуете, я вчера более часа просидел над этой персидской грамотой, едва расшифровал. Послушайте же! — Прокурор начал читать. Сперва огласил заголовок, выведенный Пншкою преогромными буквами. Должно быть, он немало попотел, прежде чем у него получилось:

«О СОБЫТИЕ КАКОЕ ИМЕЛО МЕСТО НА МЕСТЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПРОИЗШЕДСТВИЯ В СЕЛЕ ЗАВИДОВОМ ВО ВРЕМЯ СВАДЕБНОГО ПОЕЗДА У ПРА-ВИКОВА ПРУДА ДВАДЦАТОГО СЕНТЯБРЮ ВОДНА ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СОРОК СЕМОГО ГОДА ЗАЯВЛЕНИЕ РАЙ-ПРОКУРОРУ ОТ ГРАЖДАНИНА КУРДЮКОВА ЕПИФАНА МАТВЕЕВИЧА».

— Как видите, Федосья Леонтьевна, уже в заголовке все обозначено: место и время действия. Абсолютно все. Теперь полюбуйтесь на существо дела, так, как оно изложено автором пространного послания. Читаю…

Слушая, Феня сперва возмущалась, в наиболее вероломных местах, там, где Пишкина фантазия, подгоняемая ненавистью к Павлику, хлестала через край, даже вскакивала со стула, вскрикивала возмущенно, всплескивала руками в изумлении, не понимая, как можно было нагородить такое, а потом успокоилась, потому что написавшему все это нужно было бы обратиться к законченным идиотам, чтобы они, по глубокой дурости своей, поверили ему. Все чаще она прыскала в уголок платка, плечи ее особенно сильно затряслись от смеха, когда прокурор дошел до места, где Пишка живописал историю с потерей своего искусственного глаза.

Прокурор, однако, не разделял ее веселости:

— Я тоже, когда читал эту поэму в первый раз, смеялся не меньше вашего, Федосья Леонтьевна, но веселого-то тут, прямо скажу, мало. Во всяком случае, для вашего братца…

— Павлику едва исполнилось шестнадцать, — вытирая увлажнившиеся от смеха глаза и бледнея, на всякий случай напомнила Феня.

Прокурор пропустил ее слова мимо ушей, продолжал, железною логикою своей обнажая один лишь голый факт, который постепенно вылущивался из диких зарослей Пишкиных строк.

— История с глазом показалась вам наиболее смешной. Не правда ли? Мне тоже. Но извлечем из нее зерно, Федосья Леонтьевна, — прокурор поднялся и стал прохаживаться по кабинету, роняя слова, как метроном, в равные промежутки времени. — Извлечем из нее самую суть. Инвалид Отечественной войны с величайшим трудом изготовил глазной протез. На него налетает хулиган — в данном случае не столь уж важно, совершеннолетний он или нет, — нападает хулиган и лишает инвалида искусственного глаза. Ну, каково? Дельце-то, Федосья Леонтьевна, некрасивое, не так ли? — Прокурор остановился даже, заглянул через Фенино плечо в ее глаза, как бы желая удостовериться в том, что и она уж хорошо видела, что он, прокурор, прав, что дельце действительно дрянь.

Феня молчала. Прокуроровы слова, произносимые им ровным, почти одинаковой тональности голосом, падали на ее голову, на самую маковку, как капли холодной воды, и голова эта все ниже и ниже склонялась к столу, пока не уперлась в него вовсе.

Помощница какой уж раз просовывалась в дверную щель, чтобы сказать начальнику о новых посетителях, которых скопилось в приемной уж слишком много, но тот резким, отрицательным жестом возвращал ее на положенное ей место, не меняя голоса, продолжал:

— Далее Курдюков, гражданин Курдюков, называет материальный ущерб, который был нанесен вашим братом колхозу. Посмотрите: две изуродованные телеги, тут указана и копеечка, в которую обошлась вашей артели постройка этих телег. Названа и лошадь, у которой повреждена нога, ну а лошадь, сами знаете, стоит чуть более телеги. Неуклюже, правда, но довольно ясно указано в заявлении и на моральный ущерб, который был нанесен двум — да разве только двум, а сватьи, а родня! — лицам при совершении ими самого торжественного гражданского акта, при отправлении свадебного ритуала. Урон этот, Федосья Леонтьевна, в материю не переводится, но и за него должен отвечать тот, коий его причинил. Не так ли? Во-о-о-от! — протянул прокурор. — А мы с вами веселимся, потешаемся над стилем, действительно весьма и весьма комичным. Давайте-ка подумаем лучше, что нам делать, как поступить, как выйти из положения с меньшими потерями. Передо мной документ, Федосья Леонтьевна, я должен проверить его существующим законом, обязательным для всех граждан страны, и принять решение. Подскажите, помогите мне, я сейчас больше всего озабочен тем, чтобы найти обстоятельства, которые бы могли смягчить вину этого дерзкого мальчишки. Вы плачете?

— Нет, — Феня подняла голову. — Я внимательно вас слушаю.

— Я заканчиваю, Федосья Леонтьевна, — успокоил прокурор, опускаясь наконец в кресло за своим письменным столом. — То, что он вступился за вас, не есть оправдание. На вас ведь не было совершено никакого нападения, не правда ли? Следователь доложил мне все обстоятельства дела. Свадьба есть свадьба. Она двигалась по дороге, мимо вашей бригады. Кто-то пел разного содержания частушки — не исключаю и того, что среди них были и двусмысленные, — а кто их не поет на свадьбе?! А вообще-то, все было пристойно, даже слишком, по-моему, пристойно для такого предприятия, как свадьба. Не правда ли? Но тут выкатывается на тракторе ваш братец и начинает все кромсать…

— Да что он, аль убил кого? — устало сказала Феня, чувствуя, что в душе у нее не остается ничего для сопротивления.

— Не хватало, чтоб убил, — резонно поправил ее прокурор. — Тогда был бы совсем иной разговор. Но согласитесь, что и без того вина его велика. Не правда ли?

— Неправда! — Она поднялась, губы ее тряслись. — Все, все неправда!

— Вот те раз! — искренне огорчился прокурор. — Я на нее битый час израсходовал, а она все свое. Как же неправда?

— Неправда. Ежели вы человек, вы должны были…

— Ну да, я не человек, я прокурор, — обиделся хозяин кабинета.

— Вы прокурор, — согласилась с ним Феня.

— Ну хватит об этом, Федосья Леонтьевна! Следствие еще не закончено. Я постараюсь, чтобы в самый короткий срок его окончить. И то сказать: колония для малолетних преступников — не такое уж страшное место, Федос…

Феня вобрала голову в плечи, будто ее кто ударил, подкравшись сзади, по голове. Она медленно приблизилась к прокурору, в горле мгновенно стало сухо:

— Что… что вы?.. Колония?.. Преступник?! Нет уж, умоляю вас, только не это!.. Штраф там… еще что… Только… Не позорьте, не губите его, поверьте мне, ради бога, он… он… знали бы вы, какой он! «Пре-ступ-ник»!.. Господи, это Павлушка-то преступник!.. Его в комсомол недавно приняли…

— Может быть, поторопились? — Прокурор сокрушенно развел руками, не зная еще, что эти его слова достигнут уха одной из тех, кто дожидался в приемной.

Настенька ворвалась в кабинет с такой стремительностью, словно ее подхватил вихрь и швырнул прямо под нос оторопевшего прокурора., — Поторопились? Кто поторопился?! — кричала она прямо ему в лицо. — Я, все мои комсомольцы, райком — все поторопились? Эх вы!

— Вот что, барышня… Вы кто такая? Кто вам дал право врываться? Потрудитесь выйти из кабинета!

— Не потружусь. И я вам не барышня. Я секретарь комсомольской организации. Я… я…

— Ну и что с того, что вы секретарь, — прокурор смотрел теперь на раскрасневшуюся, разгневанную Настю со снисходительной усмешкой. — Вот и занимайтесь своим делом, а я займусь своим. И этак-то будет лучше. Поверьте, мне мое дело знакомо больше, чем вам, иначе бы…

— Я прошу… мы требуем! — звенел Настин голос. — Требуем…

— Кто это «мы» и что они требуют от меня? — Глаза прокурора по-прежнему были холодны и насмешливы. — Вы хотите, чтобы я, не окончив следствия, отпустил хулигана подобру-поздорову, попрал законы, которые призван защищать? Этого вы хотите? — Веские эти слова, выговариваемые четко, с одушевлением, сделали лицо прокурора совершенно иным: спряталась, убралась куда-то насмешливость, в глазах появилась спокойная усталость, оттенок даже той горькой опечаленности, которая приходит к человеку под бременем служебных обязанностей, не всегда приятных для других, а потому и не понимаемых ими. Видя, что его посетительницы немного увяли, поубавили свою прыть, приписав эту резкую перемену в их поведении исключительно своей безусловной правоте, он готов был уже и пожалеть их — заговорил мягче и проникновеннее: — Поверьте, дорогие мои, я не меньше вашего озабочен случившимся и сделаю все, что только в моих силах и возможностях, все, что находится в пределах моих прерогатив…