Жестяной барабан - Гюнтер Грасс

-Агнес и сама бы этого никак не сделала, и другим бы не позволила.

Мария глянула на пианино, подняла плечи и, лишь заговорив, снова их опустила.

-Чего ж тут диковинного, когда она мать и всегда надеялась, может, ему получшеет. Дак ты сам видишь: ничего не получшело, его все гоняют, и жить как все он не может, и помереть тоже нет.

Уж не черпал ли Мацерат силы в портрете Бетховена, который все еще висел над пианино и сумрачно взирал на сумрачного Гитлера?

Нет! -вскричал Мацерат. -Ни за что! -И грохнул кулаком по столу, прямо по сырым липким газетным листам, затем велел Марии подать ему письмо от директора заведения, прочитал раз, и другой, и третий, разорвал письмо и разбросал клочки среди талонов на хлеб, талонов на жиры, талонов на прочие продукты, талонов для транзитников, и для занятых в тяжелом производстве, и еще среди талонов для будущих и для кормящих матерей. И пусть даже Оскар благодаря Мацерату не попал в руки врачей, он с тех пор представлял себе и представляет по сей день, едва на глаза ему попадется Мария -на редкость красивую, расположенную среди высокогорного приволья клинику, а в этой клинике -светлую, приветливую на современный лад операционную, видит, как перед ее обитой дверью Мария с робкой, но исполненной доверия улыбкой передает меня в руки врачей, которые точно так же, вызывая доверие, улыбаются и прячут под своими белыми стерильными халатами вызывающие доверие шприцы мгновенного действия. Итак, мир покинул меня и лишь тень моей бедной матушки, что сковала пальцы Мацерату, когда он уже собрался было подписать бумагу, присланную из министерства по охране здоровья, не раз и не два воспрепятствовала тому, чтобы я, многократно покинутый, покинул этот мир.

Оскар не хотел быть неблагодарным. У меня еще оставался мой барабан. И оставался голос, который едва ли мог предложить что-нибудь новенькое вам, знающим мои победы над стеклом, и который тем из вас, кто любит разнообразие, вполне мог наскучить, но для меня голос Оскара в дополнение к барабану навсегда оставался немеркнущим подтверждением моего существования, ибо, покуда я резал пением стекло, я и существовал, покуда мое целенаправленное дыхание отнимало дыхание у стекла, во мне еще сохранялась жизнь.

В те времена Оскар много пел. Пел много -до отчаяния. Всякий раз, выходя поздней порой из церкви Сердца Христова, я непременно резал что-нибудь своим голосом. Я шел домой, я даже не искал ничего особенного, я избирал целью плохо затемненное оконце какой-нибудь мансарды либо выкрашенный в синий цвет и горящий в строгом соответствии с правилами противовоздушной обороны фонарь. Всякий раз, побывав в церкви, я возвращался другой дорогой. Однажды Оскар пошел к Мариенштрассе через Антон-Меллервег. Другой раз он избрал Упхагенвег, вокруг Конрадовой гимназии, заставил дребезжать ее застекленный портал и через рейхсколонию вышел к Макс-Хальбеплац. Когда в один из последних августовских дней я слишком поздно добрался до церкви и увидел закрытый портал, я решил сделать крюк больше обычного, чтобы дать выход своей досаде. Я пробежал по Банхофштрассе, казня по пути каждый третий фонарь, за Дворцом кино свернул направо, в Адольф-Гитлер-штрассе, оставил по левую руку ряды окон в пехотных казармах, однако сумел остудить свой пыл на приближающемся со стороны Оливы полупустом трамвае, левую сторону которого я начисто лишил затемненных стекол.

Но Оскар не уделил своему успеху никакого внимания, он заставил трамвай заскрежетать, остановиться, заставил пассажиров выйти из него, выругаться и снова войти, сам же искал для своей ярости какое-то подобие десерта, лакомый кусочек в это столь скудное на лакомства время и остановил движение своих шнурованных башмаков, лишь когда добрался до первых домов Лангфура и подле столярной мастерской Беренда, в лунном свете, увидел перед широко раскинувшимся барачным поселком аэропорта главный корпус шоколадной фабрики "Балтик".

Впрочем, ярость моя уже была не настолько велика, чтобы сразу испытанным методом доложить фабрике о своем присутствии. Я решил не спешить, я пересчитал уже подсчитанные луной стекла, мои расчеты совпали с ее расчетами, и я мог, стало быть, начать представление, но для начала пожелал узнать, какие это подростки шли за мной по пятам, начиная от Хохштриса и даже, может быть, уже под каштанами Банхофштрассе, шестеро или семеро стояло под навесом на трамвайной остановке Хоенфридбергервег. Еще пятерых можно было разглядеть за первыми деревьями шоссе на Сопот.

Я уже решил было отложить визит на шоколадную фабрику, избежать встречи, выбрав окольный путь, и прошмыгнуть через железнодорожный мост, по краю аэродрома, сквозь дачный поселок, к акционерной пивоварне на Кляйнхаммервег, когда Оскар уже с моста услышал согласованные, похожие на сигнал свистки. Сомнений не оставалось: все это имеет прямое отношение ко мне.

В такой ситуации, в тот короткий промежуток времени, когда преследователи уже обнаружены, а охота еще не началась, можно не спеша и с удовольствием изучить последние возможности спасения. Итак, Оскар мог громко закричать "папа" или "мама". Это привлекло бы внимание пусть не всех, но хоть какого-нибудь полицейского. Что, учитывая мой внешний вид, наверняка обеспечило бы мне поддержку со стороны взрослых, но решительно -каким бывал порой Оскар -я отказался от помощи взрослых прохожих и от содействия полиции, надумав из любопытства и ради самоутверждения пройти через все, а потому избрал самый глупый вариант: в измазанном смолой заборе шоколадной фабрики я начал отыскивать какую-нибудь дырку, не нашел ее, мог видеть, как эти самые подростки выдвинулись из-под навеса на трамвайной остановке, из тени деревьев на Сопотском шоссе. Оскар следовал дальше вдоль забора, тут они спустились с моста, а дыры в дощатом заборе все не было, они приближались не слишком быстро, скорее -вразвалочку, при желании Оскар мог бы и еще поискать, они предоставили мне ровно столько времени, сколько нужно, чтобы найти дыру, но когда наконец оказалось, что в одном месте все же не хватает одной-единственной планки и я, выдрав где-то клок одежды, протиснулся сквозь узкую щель, по ту сторону забора меня уже поджидало четверо парней в ветровках, а лапы они засунули в карманы лыжных брюк, изрядно их оттопырив.

Сразу поняв неотвратимость сложившейся ситуации, я для начала принялся отыскивать ту дыру в своей одежде, которая возникла, когда я протискивался через слишком узкую щель. Дыру я обнаружил на штанах сзади, справа. Растопырив два пальца, я ее измерил, нашел, что она куда как велика, напустил на себя равнодушный вид и не спешил поднять глаза, пока все парни с трамвайной остановки, с шоссе и с моста не перелезут через забор, ибо дыра для них не подходила.

Дело было в последние дни августа. Месяц время от времени заслонялся облачком. Парней я насчитал до двадцати. Младшим примерно четырнадцать, старшим -шестнадцать, почти семнадцать. В сорок четвертом году у нас было теплое сухое лето. На четырех из тех, что постарше, была форма зенитных вспомогательных номеров. Еще я припоминаю, что сорок четвертый год принес хороший урожай вишен. Парни группками стояли вокруг Оскара и вполголоса переговаривались, употребляя жаргон, понять который я не давал себе ни малейшего труда. Еще они называли друг друга диковинными именами, из которых я кой-какие запомнил. Так, например, одного пятнадцатилетнего парнишечку, имевшего глаза с лепкой поволокой, все равно как у лани, звали попеременно Колотун или Рвач. Того, что рядом с ним, звали Путей. Самый маленький -по росту, но наверняка не по возрасту, -шепелявый, с выпяченной нижней губой, прозывался Углекрад. Одного из зенитчиков звали Мистер, другого, и очень метко, надо сказать, Суповой Курицей, попадались также исторические имена: Львиное Сердце, некий бледный тип именовался Синей Бородой, удалось мне расслышать и привычные для моего уха имена, как, например, Тотила и Тейя, и даже дерзновенно, на мой взгляд -Велизарий и Нарсес; Штертебекера, имевшего на голове сильно помятую вельветовую шляпу и слишком длинный дождевик, я разглядывал внимательней, чем других: несмотря на свои шестнадцать годков, он явно был предводителем этой компании.

На Оскара никто не обращал внимания, хотели, наверное, истомить его ожиданием, а потому я, наполовину забавляясь, наполовину злясь на себя самого за то, что ввязался в эту дурацкую дворовую романтику, присел от усталости на свой барабан, поднял глаза к уже почти полной луне и попытался направить хотя бы часть своих мыслей в церковь Сердца Христова.

А вдруг именно сегодня он бы стал барабанить? Вдруг промолвил бы хоть словечко, а я тут сижу во дворе шоколадной фабрики и принимаю участие в разбойничьих забавах рыцарей круглого стола. Вдруг именно сегодня он ждет меня и собирается после короткого вступления на барабане вновь разверзнуть уста и более четко провозгласить меня преемником, а теперь разочарован, что я не иду, и надменно поднимает брови? Интересно, что подумал бы Иисус об этих парнях? И как должен Оскар, его подобие, его подражатель и преемник, вести себя с этой бандой? Может ли он обратиться к подросткам, которые величают себя Путя, Колотун, Синяя Борода, Углекрад и Штертебекер, со словами Иисуса: "Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне"?