Пещера. Ведьмин век. Долина Совести - Марина Дяченко

Последний растерянный хлопок – и легкий ветер, потому что все, кто видел ЭТО, одновременно втянули в себя пахнущий пылью воздух.

Павла прищурилась.

Высоко в темноте над сценой и над залом кружились, вертелись спиралями полчища огненных жуков. Откуда-то издалека приходил звук бегущей по желобкам воды; Павла сжалась в комок, вцепившись в подлокотники и твердя себе, что это всего лишь видимость, видимость, театр.

Очертания лишайников проступили на стенах зала, на бархате лож, на спинках кресел. Все смелее бежала вода; Павле казалось, что красная ковровая дорожка потрескивает под ногами, будто высохший мох. Верю, беззвучно твердила она пересохшими губами. Ну хватит уже, верю, верю, хватит…

Быстро простучали чьи-то шаги. Открылась и закрылась входная дверь; беглеца никто не преследовал. Все смотрели на сцену, где на тяжелых сосульках сталактитов играл отблеск воды.

Тяжелое дыхание зверя – не мелкого, но и не крупного. Белая тень, мелькнувшая в далеком темном углу.

Грохот осыпающихся камней. Затихающее эхо; Павла невольно напрягла уши, пытаясь понять, сколько переходов ведут из зала, и есть ли провалы и трещины.

Брачный рев барбака – далеко, не страшно…

Эхо.

Снова белая тень; хоровод жуков под потолком. Запах воды и плесени.

Тяжелое дыхание.

И – перекрывающая одновременно все, гасящая собой и воду, и лишайники, и жуков – мгновенная черная тень, тень саага. Испуганные вскрики в зале.

Дыхание обрывается. Но и тени уже нет – по-прежнему играют отблески воды, по-прежнему выписывают свою спираль жуки, зеленовато светятся лишайники…

Павла почувствовала, как отливает кровь от лица. Как немеют в темноте щеки.

Прямо под сталактитом лежал, подставив белый лоб водяным отблескам, юноша-заика, в белой прозрачной рубашке, и тонкая шея его заключена была в петлю из ярко-красного шарфа. Шелковый шарф стелился почти через всю сцену – красный блестящий поток…

Пауза томительная, обморочная.

Из темноты вышел, волоча за собой хлыст, черный человек с лицом, закрытым черной маской.

Остановился над телом юноши. Павла, а с ней и весь зал видели, как равнодушно посверкивают острые глаза в прорезях ткани. Егерь постоял минуту – а потом двинулся, все так же неторопливо, волоча за собой хлыст, и хлыст протянулся по телу юноши, будто перечеркивая его, как сытая, удовлетворенная змея.

Раман стоял за кулисами. Он не знал, что происходило в зале, сейчас ему не хотелось этого знать. Он смотрел, как Лица рыдает над телом погибшего мужа.

Он знал, что думает в этот момент Алериш, чье расслабленное тело с красным шарфом на шее лежит сейчас в объятиях Лицы. Он думает: вот и все. Отработал, отыграл; бедный Алериш, он волновался сильнее всех, он боялся заикаться – и заикался больше обычного…

Раман знал, что так будет.

Сейчас он стоял и смотрел, как по щекам Лицы катятся настоящие слезы. Если их попробовать на вкус – они будут горькие, еще целый час после спектакля Лица проживет в апатии, выжатая, как лимон, лишенная эмоций…

Последняя минута.

Музыка, от которой у него, Рамана, всякий раз холодеют ладони. Финал; бесстрастный ведущий за сценой склоняется к своему микрофону и шепотом командует: «Занавес…»

Бархатные полотнища съезжаются.

Вот совсем малая щель осталась… Вот… занавес сомкнулся, как губы.

Спектакль окончен.

Раман перевел дыхание.

В зале длилась гробовая тишина. Слишком долго, кажется, уже прошло минут десять…

Его актеры стояли в кулисах, бледные и молчаливые. Атласные камзолы, роскошные, если смотреть из зала, казались сейчас потными и мятыми. И запятнанными гримом.

Любого из них прямо сейчас можно поздравлять с дебютом. Но никто не спешит радоваться – все смотрят на Ковича, а зал за неверной стеной занавеса молчит…

Раман прошел на сцену, к замершей, впавшей в оцепенение Лице, к Алеришу, приподнявшемуся на локте; на скуле у парня кровоточила ссадина. Когда это он успел упасть?..

Он обнял их, обнял двумя руками – в этот самый момент зал завопил так, что даже бесстрастный ведущий изумленно поднял голову.

Аплодисменты. Свист. Крики «Браво», крики «Слава», вопли «Нельзя», «Позор»… Раман поймал вопросительный взгляд ведущего – и кивнул, и ведущий что-то негромко буркнул в микрофон, и занавес пошел расходиться, и первыми, кого увидел Кович в ликующем, негодующем, лезущем из шкуры зале, были высокий парень с телекамерой и Павла Нимробец, неподвижная среди бури, то и дело закрываемая чьими-то спинами – неподвижная, оцепеневшая Павла.

Прожекторы слепили, не давая разглядеть как следует происходящее в зале; он стоял посреди сцены, Лица висела на нем, как сдувшийся воздушный шарик, Алериш опирался на его локоть – в какой-то момент Раману показалось, что все это – и портал, и кулисы, и колосники, и сама крыша – висит на нем, держится на нем, не упасть бы…

Алериш теребил край красного шелкового шарфа и пытаясь выдавить улыбку – хотя Раман строго-настрого внушал ему, что улыбаться во время поклона не нужно, даже нежелательно…

– Вот и все, – сказал он Лице. – Молодец.

Она снова заплакала – на этот раз без слез.

Надо было что-то сказать публике – о дебютах, о молодых актерах – но Раман знал, что не выдавит сейчас и слова. Занавес закрылся и раскрылся опять, и закрылся снова, и снова, и еще… Публика ногами вскакивала на сидения. Откуда-то приволокли корзину цветов – хотя Раман человеческим языком просил не приносить цветов на ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ПРОГОН!..

Это премьера, сказал он себе сухо. И поднял глаза – туда, где в бельетаже стояли, аплодируя, люди в изысканных темных костюмах.

– Кассета?!

Павла схватила его мертвой хваткой за рукав. Потом выпустила; сказала, почему-то глядя вниз:

– Да.

– Что «да»?

– Это… – она подняла глаза, и он увидел, что они красные. – Это… да. Это… лучше, чем «Девочка и вороны».

У него не было времени, чтобы оценить ее комплимент.

– Кассету!..

– Ее же перегнать… она же…

– Кассету, мне, сейчас.

Оператор, высокий парень по имени, кажется, Сава, удивленно вскинул брови:

– Кассета – собственность телестудии.

– А спектакль – моя собственность! – рявкнул Раман, одновременно стряхивая с плеча и рукавов чьи-то назойливые, жаждущие общения руки. – Кассету – или я вам камеру разобью!!

Наверное, на лице Рамана читалась эта его готовность не только камеру, но и самого Саву размазать по стенке; парень мигнул и недовольно посмотрел на Павлу:

– Отдать? Вы так договаривались?