Пещера. Ведьмин век. Долина Совести - Марина Дяченко

А может быть, им обоим встречался один и тот же егерь?!

Ей захотелось обернуться. И встретиться взглядом с Тританом. И, небрежно прищурившись, спросить его: ну как?

Спектакль шел своим чередом. Разворачивался согласно пьесе, которую Павла помнила чуть не наизусть. Ей впервые в жизни доводилось подобным образом сличать прочитанное с увиденным; она сидела, разинув рот – музыка, когда-то звучавшая в ее ушах, гремела теперь в полный голос.

Спектакль был странный. Павла не умела даже определить, хорош он или плох – он был живой, его невозможно было анализировать, он рос прямо на сцене, прорастал корнями в зал; трогательный парень, влюбленный в тонкую девушку с длинными пепельными волосами, был настоящим настолько, что даже чуть заикался, и каждое его движение, замедленное и чуть неуклюжее, будто говорило: я не актер, я здесь живу…

Огонек камеры горел красным. Сава то подходил к самой сцене, то приседал, то едва не садился на колени к кому-то в партере – Сава работал. На сосредоточенном скуластом лице его лежал зеленоватый отблеск видоискателя.

В антракте публика долго не вставала с мест. Люди сидели, тихо переговаривались, чего-то ждали; Павла выбралась из кресла и наконец-то сделала то, чего ей хотелось все первое действие: обернулась.

Тритан стоял в ложе, опираясь рукой о бархатный барьер. Тритан стоял рассеянный и расслабленный; Павла хотела помахать ему рукой – но потом почему-то раздумала.

Ей неприятно было бы говорить сейчас с Тританом.

Слишком близко была сцена, на краю которой стоял недавно черный человек с черным осмоленным хлыстом. Павле не хотелось встречаться с мужем – и она сделала вид, что не замечает его; рядом, в бельетаже, негромко переговаривались о чем-то люди в красивых строгих костюмах.

– Павла, публику в антракте снимать? – спросил сосредоточенный Сава. – Ну, интервью там, впечатления?

– Не надо, – сказала она глухо.

И села на свое место.

В антракте Раман методично прошелся по гримеркам. Не забыл никого, даже самых второстепенных массовочных исполнителей; для всех нашел добрые слова, всем сообщал примерно одно и то же: идет гладко, ровно, хорошо, зал уже наш, не волнуйтесь, спокойно делайте свое дело, все идет как надо…

Из директорской ложи ему отлично видны были люди, неторопливо совещавшиеся в бельетаже. И Тритан Тодин был там – но не принимал участия в разговоре, стоял у барьера и смотрел на Павлу.

Это был странный взгляд. Тритан или не знал, что за ним наблюдают, или не придавал значения таким мелочам; Тритан стоял и смотрел на Павлу, а Павла делала вид, что ничего об этом взгляде не знает.

А ведь он ее любит, подумал Раман, отчего-то покрываясь мурашками. Он ее любит, он не врал, вот только великое ли это счастье – любовь егеря…

Он оглядел зал – люди в большинстве своем никуда не пошли, сидели и ждали продолжения – выбрался из ложи и как слепой побрел за кулисы.

«Внимание, – прошелестел по динамикам бесстрастный голос ведущего, – второе действие. Герой и героиня – на сцену. Лица и Алериш, на сцену. Внимание, начинаем второе действие…»

Раман не стал возвращаться в ложу. Взял у кого-то из рабочих сигарету, остановился на лестничной клетке и, пренебрегая правилами пожарной безопасности, закурил. А ведь не курил вот уже десять лет!..

В динамиках слышался голос Лицы. Хорошая штука динамики… Молодец, девчонка. Если, не видя лица, по одному только искаженному микрофонами голосу можно точно определить, чего человек хочет и что у него болит…

Раман сел на ступеньку и обхватил руками голову.

Беда, если его увидят – но сейчас он ничего не может с собой поделать.

Его спектакль начинает жить отдельно от него, а это так же болезненно, как роды.

Сцена свадьбы. Железные чаши, сдвигающиеся со звоном, в едином порыве; поворот колеса, свадебная кровать, белый бархат, пепельноволосая девушка, длинно глядящая на тщедушного паренька – так, наверное, могла бы смотреть и мать…

– Я – поплавок в волнах твоих желаний,Я поплавок и большего не знаю,В моих глазах дрожит соленый отблеск,Но губы улыбаются, и помни,Что, давши клятву, освящаю радостьБыть вечным поплавком в твоей душе…

Смотри – уже зима сцепила ставни,Но жизнь не унимается, и краскойСо щек моих не отливает кровь…

Павла сидела, не разжимая пальцев на подлокотниках. Ей было страшно; до эпизода в Пещере оставалось минут десять, сейчас, когда закончится лирическая сцена, когда погаснут факелы…

Нервная дрожь, не прекращавшаяся от начала второго действия, теперь приводила к тому, что приставное кресло мелко тряслось и колотило ножками в ковер. В какой-то момент Павла ощутила себя провидицей, высшим существом – пепельноволосая девушка, любимая и любящая, впервые ложилась на брачное ложе, и только Павла знала в этот момент о ее будущей судьбе. Ощущение НАСТОЯЩЕГО было настолько сильно, что Павла еле удержалась, чтобы не сорваться с места, как первоклассница в детском театре, не кинуться на сцену с криком: не спи! Не позволяй себе заснуть, ты попадешь в Пещеру!..

Потом наваждение прошло, и Павла подумала отстраненно и холодно: если после всего этого здесь устроят кукольный театр, если в сцене Пещеры вынесут на сцену муляжи… Или наденут маски…

А КАК можно показать на сцене Пещеру?!

Перемена света. Музыка, негромкая, но такая, что мурашки ползут по коже; застенчивый юноша-заика, в одеянии из одних только прозрачных покрывал, вдруг изгибается так, как неспособно изгибаться человеческое тело, взметывается волной, беззвучно кувыркается в воздухе, замирает, вытянувшись, стоя на одной руке; девушка смеется.

Девушка смеется, свет понемногу уходит, и в темноте остается один этот смех.

Девушка смеется про первую брачную ночь. Девушка смеется о том, о чем каждый знает по-своему, а кто не знает – тот думает, и тоже по-своему, все понимают, что об этом можно говорить или молчать – но что об этом можно смеяться?!

Пауза. Тишина.

Аплодисменты.

Так бывает – кто-то первый начал, или начали одновременно в нескольких местах, а теперь люди бьют и бьют в ладони, изливая накопившееся напряжение, восторгаясь, благодаря…

Павла перевела дух. Спектакль замер, пережидая бурную зрительскую реакцию; темнота и тишина затягивались. Двадцать секунд… Тридцать…

Что-то пробормотал оператор Сава.

И Павла увидела, что темнота на сцене – вот уже как целое мгновение никакая не темнота. Что на полотнищах, волнами спадающих с колосников, играют, переливаются зеленоватые узоры лишайников.