Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов

чувствуя, что вот-вот разорвется сердце. Не укладывалось в сознании, что после всего происшедшего — после того собрания, после прилюдного срама — сын мог еще что-нибудь натворить. Это было бы окончательным падением. И потому в душе Петра Максимовича зрела решимость: больше прощения не будет.

Отпирая дверь ключом, он услышал истошные крики певца с магнитофонной ленты, и это удвоило ярость.

Сашик сидел в своей комнате: в одной руке держал книгу, другой набивал чем-то рот, а тело его вихлялось из стороны в сторону, ноги притопывали в такт музыке.

Кулаки Петра Максимовича сжались, затяжелели сами собой, он рявкнул:

— Ты что это схимичил в дневнике, поганое отродье?!

Сашик сжался от испуга, попытался что-то ответить, объяснить:

— Папа, видишь ли…

Но отец уже ничего не слышал: гнев и сердечная боль залепили ему уши, будто вязкой смолой. Он, почти в беспамятстве, молотил сына кулаками, бил куда попало. И лишь отпустив с десяток порядочных тумаков, Петр Максимович очнулся. С изумлением глянул приходящими в разум глазами на распростертое тело плачущего сына — застонал сам, уткнул лицо в ладони, побрел в свою комнату.

Безнадзорный магнитофон как ни в чем не бывало орал:

На танец, на танец, на та-анец,

На танец, на танец, на та-анец…

Сашик поднялся с полу, выключил звук, подошел к двери отцовской комнаты. Постоял молча, еще содрогаясь от всхлипов, решился все же.

Отец сидел за письменным столом, уронив голову, бессмысленно водя пальцами по столешнице.

— Папа, эти «двойки» мне вывели еще за старое, — сказал Сашик. — Понимаешь, я сильно отстал тогда… И мне просто не хотелось причинять вам новые огорчения. Подчистил, переправил… Решил, что в последней четверти исправлю… Поверь мне! Я распрощался с прошлым. Я постараюсь учиться лучше, вот посмотришь…

Петр Максимович с трудом поднялся, молча прижал голову сына к груди.

— Но ты, пожалуйста, ничего не говори маме…

— Как же так? Ты сам лжешь — и еще меня настраиваешь на ложь…

— Не говори ей, папа!

— Она и без меня узнает, — вздохнул Петр Максимович. — Может, знает уже…

К ночи Сашик домой не явился.

Несчастная Софья Степановна металась по комнатам, полная безысходного материнского горя.

Когда муж все-таки признался, что отлупил Сашика, она схватилась за голову:

— Ты что натворил, истукан, старый идиот? — причитала она. — Разве битьем можно воспитывать ребенка? У него еще не зажила травма от этого дурацкого собрания… Сынок! А вдруг он что-нибудь сделает с собой в отчаянье?.. Отправляйся, ищи его — и гляди, один не возвращайся…

Петр Максимович, сам изрядно напуганный, не возражая, отправился на поиски. Зашел к однокласснику Сашика, побывал на вокзале и в аэропорту, даже облазил с фонариком чердак, — но сына нигде не было.

Вернулся домой, только развел руками в ответ на взгляд жены, устремленный на него с мольбой и надеждой…

— Ах ты, старый коршун, до смерти заклевал дитя! — зарыдала мать, глядя на съежившегося мужа с ненавистью и брезгливостью.

Бросилась к телефону, подняла трубку — вероятно, хотела позвонить в милицию, — но передумала отчего-то, бессильно опустила трубку.

— Соня, возьми себя в руки, — сказал Петр Максимович. — Ну, заночевал у какого-нибудь дружка. Завтра явится… Ведь понимает, что за такие проделки — подчистки в дневнике, а это официальный документ, — за такое по головке не гладят…

— Замолчи ты, чурбан бездушный! Неудачник, письмоводитель… Ты не только ребенка погубил, но и мою жизнь искалечил! Ведь я могла… нашла себе муженька!.. Уйди с глаз, постылый, ты мне противен! Понимаешь, про-ти-вен…

Софья Степановна дышала открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег.

— Всегда и во всем почему-то виноват я, — пытался унять истерику своим смирением Петр Максимович. — Когда-то я не был тебе противен… В ту пору, когда тебя еще не вознесли, когда ты не была еще профсоюзной дамочкой и не банкетовалась с высоким начальством…

— Прочь с глаз! — Софья Степановна топнула ногой.

— Хорошо, я уйду… — сказал Петр Максимович, повернулся и скрылся в своей комнате.

Там он постоял, оглядывая комнату, увидел за шкафом охотничью двустволку, которую уже лет пять не брал в руки. «Наверно, сильно проржавела, — подумал он почти безразлично, припоминая, где лежат патроны. — Если сунуть конец ствола в рот — верное дело…»

— Петя, что ты тут делаешь? — послышался испуганный голос Софьи Степановны, вошедшей в комнату. — Мне страшно одной… Ты прости, пожалуйста… я сама не соображаю, что говорю, что делаю. Прости…

Петр Максимович растерялся: в голосе жены была не только безмерная тревога отчаявшегося человека, но и что-то другое, давно забытое им: тепло той близости, которая соединяет людей, много лет проживших бок о бок.

— Не надо так переживать, Соня, — сказал он. — Ведь ничего с ним не случилось. И наверняка не случится, кроме того, что уже есть…

Софья Степановна, бросившись к нему, уткнулась лицом в плечо, опять затряслась в рыдании.

А Сашик явился назавтра, счастливо избежав новой взбучки. Какая уж там взбучка — живой, невредимый, и за то ему великое спасибо.

24

Ким застал Николая Васильевича во дворе дома. В одной рубахе с распахнутым воротом, уже по-весеннему без шапки, копошился он под дровяным навесом, ладил впрок садовый инвентарь.

— Честь труду! — крикнул Ким через забор.

Тот быстро обернулся, лицо его засветилось радостью.

— А, Ким! Чолэм — здорово! Входи-входи…

— Вот, принес обещанное, — сказал Ким, когда они уже обменялись крепким рукопожатием и можно было объяснить цель визита, хотя Николай Васильевич и не спрашивал его об этом. — Те самые древние ножны, о которых был разговор.

— Ножны? Ну, спасибо, сынок!.. — просиял хозяин, будто Ким принес не полуистлевшие ножны, а слиток золота. — Пошли в дом, хватит с меня на сегодняшний день трудовой терапии, — сказал он, отирая потный лоб тыльной стороной ладони. Оглядел пространство двора, еще в нестаявших завалах снега. — Погоди вот, придешь как-нибудь летом — увидишь, какие тут будут райские кущи…

— Много сил отнимает эта работа, — посочувствовал Ким, — и ведь каждый год начинать снова здорово…

— Мой труд — не главный. Это земля трудится во всю свою мощь, родит, растит! Земля да солнышко. А я как бы посредничаю в меру своих стариковских возможностей. И радуюсь, когда все, что посажено, оживает, проклевывается из-под земли, является на свет многоцветьем! Откуда что берется: из одного зернышка — белое, как снег, из другого — алое, в глаза полыхает. Не только ведь плод или семя родит земля, но и красоту несказанную…

А когда поднимались по ступенькам крыльца, спросил усмешливо:

— Значит, устроили мирской суд этим мазурикам? Света рассказывала… Но как