Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов

— А не потому ли, что статьи наши зачастую пресны, едва теплы, как болотная водичка? Они иногда только раздражают людей, вместо того чтобы увлечь, зажечь, заставить мыслить.

— Да для иного читателя хоть кровью сердца пиши, все выжми из себя, а ничего с его ленивой и порочной душонкой не поделаешь. Пробежит глазами столбцы, ухмыльнется да спать завалится.

— Кто-то так и поступит, а кто-то и нет. Кто-то задумается! — возразила Света.

— Человек непостижим, Света… сколько тысячелетий учат его добру… какие умы брались за это… А он все бродит с финкой по темным улицам…

— Но ведь отдельный человек живет на земле не тысячелетия! Он каждый раз заново познает мир, жизнь… Ты видел, сколько молодежи пришло сегодня? Как же не помочь им добрым словом, если имеешь для этого хоть малейшую возможность!

— И мне хотелось бы помочь, очень… Но я представляю себе человека, который целый день прокорпел в какой-нибудь конторе. По пути домой он выстоит несколько очередей, осатанеет и купит заодно бутылку… Думаешь, он послушается, если подойду к нему и скажу: «Не покупай. Купи лучше билет художественной лотереи…» Черта с два! А после он развалится на диване у телевизора, да там и заснет. И назавтра тоже… Годы минуют, а то, главное, ради чего он, может быть, и рожден на свет, — все откладывается…

— Погоди, Максим, о ком это ты? Слишком много искреннего страдания в твоем тоне… Уж не о себе ли? — Светлана внимательно заглянула сбоку в его лицо.

— Ну, зачем же так… — усмехнулся Максим. — Мы, журналисты, о себе не пишем, мы специалисты по психологии других людей, притом — желательно стандартной.

Этот поворот беседы охладил торжество Светланы, которое она испытала после собрания. Придя домой, все не могла отделаться от скепсиса и мрачных вещаний Максима.

А если и вправду заботы журналиста тщетны? Все равно что воду в решете носить… Только зряшный перевод бумаги?

Вот она, Светлана Туробова, ест хлеб, выращенный чьими-то руками, носит платья из ткани, сотканной чьим-то трудом… А сама что дает взамен? Неужели и впрямь ту болотную водичку, которой не утолить ничьей жажды?

Что же тогда?! Как быть, чтобы давать людям столь же насущное, как одежда и хлеб. Как достичь этого, если уж ты родилась человеком. Да, хорошо сказал сегодня Ким: если родился человеком, отвечай за себя…

И все же работа ее нужна, нужна! Напрасно Максим брюзжит, берет под сомнение и свою, и ее работу. А может быть, он нарочно старается умерить, охладить ее пыл с тем расчетом, чтобы Светлана не витала в заоблачных высях, не думала, что жизнь — это веселый праздник, чтобы она, начинающий журналист, всегда подходила к теме серьезно и старалась копнуть пласты поглубже… Но ведь она тоже стремится к этому — к серьезному и глубокому постижению явлений жизни. Она готова вложить в эту работу весь жар, всю боль и всю радость своей души, чтобы ее слово могло тронуть, растормошить, зажечь, увлечь людей, особенно молодых.

И еще очень хочется, чтобы люди, о которых она пишет, не являлись на бумаге условными фигурами, скользящими тенями, а обретали под ее пером лицо и характер, плоть и дух — чтобы их пример помогал воспитывать других… А как этого добиться? Прежде всего, конечно, надо самой разобраться в человеке, о котором пишешь, — понять, чем именно он тебя привлек, заинтересовал.

Ну вот, конкретная задача, как бы она изобразила Кима Коткова, если бы взялась писать о нем?

Его взрослый ум по-настоящему только разворачивается, однако происходит это быстро. Он уже понял, что без серьезных знаний ничего не достигнешь. Он целеустремлен и упорен, отважен, уверен в себе — быть может, даже слишком. Однако в его натуре, еще не сформировавшейся окончательно, угадываются порой и дурные задатки — вспыльчивость, резкость, — всегда ли ему удается совладать с собой, пересилить эти качества… А вообще, он удивительно славный и добрый парень.

Да, кстати: а что собой представляет та девушка, которая была с ним в клубе? Тугой молоденький груздочек, не то что я, вобла сушеная, — впрочем, сейчас полнота не в моде, и барышни предпочитают не пить, не есть, лишь бы выглядеть спортивней или, в крайнем случае, субтильней… Да зачем она-то мне понадобилась? Кажется, ее зовут Эля. Ведь я не собираюсь писать о ней…

Вернемся же к героям нынешнего собрания: хорошим и плохим. У каждого из них собственное лицо, своя походка, свой жест. Вот это очень важно — жест, руки. Иногда руки могут рассказать о человеке даже больше, чем лицо. Например, тонкие пальцы рук Максима очень нервные, изменчивые в настроении, как и он сам. Плотный кулак Кима, будто бы созданный для удара, для отпора — но его же пальцы могут разжаться и нанести тончайший узор на деревянных ножнах…

Руки Валерия, не приученные пока к труду, которые тянутся за чужой пятеркой.

Мягкие руки Эли, которые, вполне вероятно, сейчас гладят волосы Кима… ну вот, опять.

А еще есть самые любимые на свете руки: руки ее отца. Сильные, ласковые, надежные. Когда Света была маленькой, эти руки и умывали, и одевали ее, заплетали косички… Чего только не умели делать эти руки! Они с одинаковой ловкостью кололи сучковатые чурки и пестовали нежные цветы, мастерили парник и плели сеть, писали деловые бумаги и бережно листали ветхие архивные листы.

Особенно любила Света отцовские руки осенью, когда поспевали дары лесов и вод, — руки отца как бы пропитывались всеми запахами северной земли: свербящим запахом соленых грибов и квасным духом смородинового листа, горечью чеснока и ароматом глухариного мяса…

Жалко, что девочка, подрастая, отдаляется от отца: даже испытывает неловкость, если отец погладит по голове. Стесняется поделиться с ним своими тревогами и сердечной болью, как бывало раньше. А поделиться-то ох как надо… ведь больше не с кем.

И все это вместе называется — жизнь.

23

Петр Максимович Пунегов опять встретился с учительницей своего сына — на этот раз совсем случайно, на улице.

— Побывать бы вам в школе, — сказала она, горестно покачивая головой.

— А что за необходимость? Тот вопрос улажен как будто…

— «Двойки» в четверти — это разве не необходимость? — глаза учительницы стали строже.

— Какие «двойки»? — У него даже голос сел. — Я просматривал дневник сына, мать расписалась. Не сплошные «пятерки», конечно, но «двоек» там не было…

— «Двойки» занесены в дневник.

— Ну и ну…

Домой Петр Максимович чуть ли не бежал, ничего не замечая вокруг, тяжело дыша,