Земные и небесные странствия поэта - Тимур Зульфикаров

Моя православная пылкая матушка во время городских боев смело прятала в нашей кибитке беглых людей-погорельцев, у которых тоже сожгли дома.

Тут были таджики, узбеки, евреи, цыгане, русские человеки…

Еще недавно они назывались “советскими людьми”, но вот за одну ночь, когда Таджикистан объявил себя свободным, — явилось вавилонское разделенье, кишенье людей и народов…

Суфий Ходжа Зульфикар говорит: “Бог знает один язык, а дьявол знает все языки… Любовь говорит на одном языке… А ненависть — на всех языках…”

И вот заговорили все языки…

И встали все заборы, все стены, все языки меж людьми…

О Боже…

Воистину, миром правят Слова…

Слова могут быть истинными и лживыми…

Вот нынешние коммунисты, ратующие за равенство людей и клеймящие властительных воров, на деле являются истинными демократами, а демократы, бесы, вновь ограбившие, как в 1917 году, народ, конечно же, являются новыми коммунистами-большевиками… Однако, они находчиво называют себя антикоммунистами!.. И многие верят им… Волки пришли в овечьей шкуре… Большевики пришли в шкуре демократов…

Вот она — игра шальных, кривых слов…

Поистине — “Вначале было Слово”!

Прав поэт: “Словом разрушали города!..” И империи!..

И Слово правит миром… Только Оно!..

Господь правит миром чрез Слово Истины!..

Но вольный безбожный человек искажает Его…

Есть древляя сладость во лжи…

И многие человеки любят сладость эту…

И…

…И вот нехотя, сыро, дремуче, плакуче, раздирающе горит моя глинобитная кибитка. Её ночью подожгли любители лжи… Облили бензином и подожгли…

Моя матушка прятала в кибитке и раненых: она не делила их на коммунистов и демократов…

У них были одинаковые страждущие тела, и раны в телах, и души были страдающие, одинаковые…

И только слова, идущие из их уст утихающих, были разные…

Таджики почитают старших и мудрых, и они почитали матушку мою во днях, но не ночью, но в гражданской войне нет старших и мудрых.

И нет дней, и ночей, и нет Бога, а есть дьявол убиенья…

И вот ночью слуги дьявола подожгли кибитку с ранеными…

Кибитка глинобитная неохотно горела, и моя умелая, быстрая матушка успела вынести всех раненых во дворик-хавли.

А потом она стояла и в ночи глядела на свой горящий дом, который пережил великую войну и великого во пролитой крови Тирана Сталина, но не пережил бесов-воров-демократов…

О Боже!.. Матушка, зачем? зачем? зачем?..

Я как бы наяву вижу свою горящую кибитку и мою мать близ неё…

Вот она стоит и глядит на огонь…

Но потом она вспомнила, что в огне остались её рукописи-черновики Таджикско-русского словаря, который она собирала всю жизнь свою, страстно и очаровано кочуя по мирным, лазоревым, гостеприимным, святым таджикским кишлакам, где теперь вместо неё бродила древняя цыганка-смерть… да не с ветхой косой, а с автоматом Калашникова, собирая свой необъятный урожай и свой нищий словарь: у Смерти словарь из одного слова: “смерть”…

Но матушка, не задумываясь, закрыв лицо руками, как будто это могло помочь, бросилась в горящую кибитку.

И вынесла слегка обгоревшие рукописи и радостно улыбнулась: “Успела! Успела! Успела!.. Тут все богатства таджикского великого языка!..”

Она успела спасти рукописи, но и успела надышаться невозвратимо огнем, и опалить горло и легкие насквозь, намертво…

Она тут же, во дымном моем дворике, в нашем дворике, где далеким, вечным, неупиваемым медовым летом я спал на железной кроватке и где её ночное лицо в звездах плыло, витало, любило надо мной, — она тут же тихо опустилась на землю горячую от близкого пламени, и тихо, улыбчиво померла… преставилась… отошла к тем звездам…

Еще она спасла от огня мою детскую обгорелую подушку, которую я потом забрал в Москву…

…Матушка! Матушка! Зачем спасать из огня рукописи, когда в огне горят человеки…

Иль Слово выше человеков?..

О Боже!..

Опять я не знаю, не знаю… не ведаю…

Опять доселе я наяву вижу тот горящий дом и матушку мою, хлопочущую близ него…

О Боже…

Этот дом вечно будет гореть и матушка вечно будет стоять близ него…

Я не успел тогда из-за войны…

И только через несколько дней на военном самолете я прилетел с Памира в Душанбе, чтобы забрать матушку свою и похоронить её на Серафимовском кладбище в её родном Ленинграде, где она родилась и где завещала похоронить её рядом со своими родителями… моими дедом и бабкой, которые погибли от голода в ленинградскую блокаду…

Я не успел…

…И вот я сижу в родном дворике-хавли своём около еще тлеющего пепелища своего и не знаю, как отвезти матушку свою на аэродром, откуда военный самолет улетает в Москву, и я договорился с летчиками о том, что они возьмут нас…

Я не успел…

А в городе — веселые, хмельные бои, и на улицах нет ни одного человека — все попрятались в домах своих пугливых, и боятся даже выглядывать из окон, потому что снайперы, накурившиеся от страха анаши, таятся, переспело, червиво висят на деревьях и стреляют зорко и бессмысленно во все живое…

Но у меня нет дома и окон его, и я спокойно гляжу на пустынные улицы, по которым иногда проносятся танки и грузовики с вооруженными джигитами…

Но снайперы не стреляют в меня, потому что я не прячусь и не страшусь, а хочу пули, хочу смерти…

И тревожусь только, что если убьют меня — то кто похоронит матушку мою…

Есть изреченье суфия Ходжи Зульфикара: “Пуля родины слаще халвы чужбины!..”

И я жду пули…

Чтобы утихнуть рядом с матушкой моей…

Но кто тогда похоронит нас в безлюдном городе?..

…Вот тут-то я и увидел на пустынных улицах того человека с велосипедом.

Он брел, держась за руль, и медленно, неверно катил перед собой старенький велосипед “Пенза”.

А на раме велосипеда в белой простыне, безвольно свешиваясь по обе стороны рамы, двигалась, качалась тяжко какая-то ноша…

Я сразу понял, какая это ноша, и куда он катил велосипед.

Я выскочил из своего дворика и догнал путника с велосипедом.

У него было прекрасное, чистое лицо русского человека с вечновиноватой, извиняющейся, русской улыбкой…

Словно он был повинен в гражданской войне и в этих смертельных, пустынных улицах…

Много говорят о русском пианстве лютом и хамстве грубом.

Я много видел русских пианиц, но за всю мою жизнь не видел ни одного русского хама…

Может быть, мне повезло?..

Не знаю, не знаю…

…А он продолжал улыбаться виновато, мучительно, извинительно, показывая на велосипед:

— Вот моя жена… Раиса Максимовна… Еще совсем молодая, а не вынесла этой войны… Похоронить некому… Все спрятались, машины нет…

Я ждал, ждал — и вот пошил из простыней, вместо гроба, саван и везу её на кладбище…

Он улыбается, извиняется, склоняется, мается…

Мы одни на улицах…

Иногда проносятся грузовики с хмельными, кричащими джигитами…

В руках у них автоматы… Они кричат от страха быть убитыми, от жажды убивать, от щедрой, веселой, кудрявой анаши…

Иногда они стреляют по осенним, золотым деревьям — листва летит — досрочный листопад сыплется…

Пробитый пулями военный листопад… Листопад гражданской войны…

…Брат, и ты на Руси стоишь под этим недозрелым листопадом… да! да!..

Потом мимо нас прогрохотал танк. Вдруг круто остановился около нас. Повел на нас зияющим стволом. Дуло-жерло жадно встало около лица моего…

Тогда я гулко, яростно плюнул в дуло… в жерло…

Тогда танк рванулся и ушел… Обидчивый… Алчный… Не захотел он тратить снаряд на одного человека… На меня и пули хватит…

…Потом мы пришли на душанбинское пустынное кладбище.

Кладбище раскидалось на высокой горе — отсюда хорошо просматривается весь пустынный, мой родной город… Смертельный город…

И кладбище пустынно — одни кресты, и холмики, и памятники…

Так странно видеть пустынное кладбище…

О Боже!.. Одни мертвецы попрятались под землёй… Кладбище мертво… Живые не посещают мёртвых… А если живые не посещают мёртвых, а если потомки не посещают предков — они сами мертвецы…

Но кто-то позаботился о новых мертвых — на склоне пустом вырыто много свежих зияющих могил. Они ждут своих постояльцев вечных…

В одной из могил мы хороним Раису Максимовну…

Потом мы обнимаемся, как древние друзья, и представляемся друг другу…

Я говорю:

— Аминадав Калонтаров.

Он говорит:

Михаил Сергеевич Горбачев…

О Боже…

…Много лет спустя, когда я смотрел пышные похороны Раисы Горбачевой и созерцал блуждающий, растерянный лик шута — Президента — всех он обманул, заговорил, а смерть — не смог! — я вспомнил те похороны, и того Михаила Сергеевича, и тот хлипкий похоронный велосипедик…