Первый из могикан - Александр Громов

Прыжок. Рефлексы работают — спасибо «Смертельному удару». Цепкие пальцы пытаются поймать меня сзади за куртку, но соскальзывают. Знаю, чьи это пальцы. Знаю, чей глуховатый вскрик досады догоняет меня. В каком-ты чине, лжемама? Или ты профессиональная актриса, мобилизованная в помощь компетентным органам?..

Талантливая актриса, но бездарный сценарий.

Кто она, я разберусь позже. У меня в запасе менее секунды — за это время вынырнувшая из Вязкого мира особа сориентируется и, распознав цель, применит на практике навыки огневой подготовки.

Удивительно: вместо того чтобы схватиться за автомат, она делает короткий взмах рукой — и я скорее инстинктивно, чем сознательно, ныряю в Вязкий мир…

Два шага вперед. Выход.

Что за дьявол — не получается!

Полшага вверх. Выход.

Никак!

Да что же это такое…

До меня все-таки доходит очевидное: место занято. Нет, не вломившейся некстати гостьей, я не дошел до нее добрых четыре шага. В той точке, где я хочу покинуть Вязкий мир, застыл в полете некий метательный предмет, вряд ли полезный для моего здоровья — нож или какая-нибудь экзотика. Говорят, циркачки умеют хватать ножи в полете, внезапно выныривая из Вязкого мира…

Я не циркач. Я делаю пять шагов вперед, заведомо больше, чем надо. Поворачиваюсь.

Выхожу из Вязкого мира.

Несильно — в затылок. Только чтобы отключить ненадолго. Завладеваю автоматом. А «мама» верещит по-поросячьи и дергается, по ее лбу медленно чертит путь тоненькая струйка крови, в глазах — липкий ужас.

Предназначенная мне метательная звездочка задела ее скальп, намертво пригвоздив волосы к стене. Попалась, теперь не удерешь в Вязкий мир…

— Молчать! — командую я. — Не двигаться. Руки на колени. Нет, подсунь их под зад и там держи. Попытаешься выдернуть звездочку — застрелю.

— Сынок… — Губы у нее дрожат очень натурально.

— Заткнись.

Я смотрю на нее и не понимаю себя. Затмение нашло, точно. Вот эта толстая лицедейка — моя мать? Да я с куда большим удовольствием записал бы в матери Присциллу О’Нил, а в сестры — так уж и быть — Иоланту Сивоконь! По крайней мере такая родня не вызывала бы во мне чувство мучительного стыда.

— Сынок… — Голос у тетки уже не очень уверенный.

— Молчи! Где твои сыновья, если они у тебя есть? Сданы государству?

Кажется, я попал в цель — она каменеет лицом и разом вываливается из образа:

— Ты не станешь стрелять. У «Аспида» очень громкий бой, глухая услышит. Ну же, попробуй выстрелить! Это твоя смерть.

— Да? — Пошарив в кармане, я достаю подаренный Шуркой Воробьяниновым нож. — А кто мешает мне расправиться с тобой без выстрела? Знаешь, что это за штука?

Она знает.

— Рыпнись только — и я прибью к стенке твои уши.

Как ни странно, эта угроза действует сильнее, чем естественный страх смерти. Надо думать, у тетки хорошо развито воображение. Она представила.

— Теперь отвечай: где моя мать?

— Не знаю.

— Подумай хорошенько.

Отдача у спецножа действительно могучая. Короткий свист, тупой удар — и вылетевшее лезвие застревает в стене десятью сантиметрами выше головы тетки. Новое лезвие с щелчком встает на место выброшенного, и я беру прицел чуть ниже.

— Ну?

— Не знаю! Не знаю! Не знаю! Говорили только, что…

— Что?

— Умерла она в ссылке, вот что! Уже лет десять как. Понятно?

— Кто говорил?

— Начальство. Я случайно услышала.

Что ж, я был готов к этому. Жаль только, что купился на фарс, на минуту позволив себе расслабиться. Но это исправимая ошибка, от нее останется лишь неприятное воспоминание, полное горечи, обиды и боли.

Они убили ее. Вернее, позволили угаснуть где-нибудь в поселке Сугроб, что на берегу моря Сестер Лаптевых, где даже полярным летом небо черно от гнуса, где даже не лишившиеся надежды люди стареют вдвое быстрее, чем везде, а те, кому надеяться не на что, — впятеро. Разве у нее была надежда? Она ведь не знала, что нечаянно инициировала меня, пытаясь спасти. Она была уверена, что из ее сына сделают обычного эксмена.

Не надо мне было возвращаться в прошлое — на той дороге сгорели мосты.

Что мне предпринять сейчас — вот вопрос. Драпать?

Не хочу. Слишком часто мне приходилось уносить ноги, надоело. Пора становиться гордым.

Найден ответ не на тот вопрос. Я ведь не спрашивал, каким мне быть…

Удрать — удеру, наверное… А дальше? Посвятить жизнь возмездию? Старательно и планомерно уничтожать личных недругов а-ля граф Монте-Кристо, мститель и наркоман?

Даже не смешно. Нет у меня зла к отдельным людям. Разве что схватиться с тысячеголовой гидрой государственной системы?

Того от меня и ждут Шурка Воробьянинов, Шаляй де Воляй и все лесные и катакомбные «братья». Муста-фа готов подвинуться, он еще не устал надеяться, что когда-нибудь я стану вождем, а не иконой. Они ждут. Они готовы, только что не бьют себя в грудь, как гориллы. Веди нас! Наставь нас! Будь первым среди нас, а уж мы не подведем!..

Не уверен. Откуда я могу знать, кто на что годен, заранее, еще до того как дойдет до драки? Да и драка, если уж разобраться, еще не рентген, чтобы все насквозь высвечивать. Один, может, классный боец, в штурмовой группе ему цены нет, и товарищ он хороший, потому что никогда не сделает гадость из-за мелкой выгоды, и душа компании, а потом вдруг с неприятным удивлением начинаешь осознавать, что все его распрекрасные качества есть лишь инструмент для достижения главной цели — дорваться пограбить после успешного боя. Или поизмываться над пленными. Он и дружит со всеми из расчета: ты — мне, я — тебе. В разведку с ним сходить можно, а стоять бок о бок под расстрелом — испортить себе последние секунды… Другой — трус, за товарищей прячется, а сам душа тонкая, недурные стихи пишет и все про себя распрекрасно понимает, и тошно ему, волком готов завыть, потому что другим он не судья, а себе прокурор. Не вылечится, так застрелится… А третий противен, животное, лопает втихую краденую пайку, пакость сделает не сморгнув, и если пропустит тебя вперед, то только в крематорий или, допустим, для того, чтобы дать сзади пинка, и до чего же странно, что как дойдет до серьезного дела — он ничего, и есть для него, оказывается, поступки запредельные, непозволительные…

Иди поищи ангелов и дьяволов — долго искать придется. Никто не светел, никто не темен, все мы либо пятнистые, либо полосатые. С монохромностью у человеков вообще туго. Потому-то не верится ни в рай, ни в ад христианских сектантов, что критерий оценки всегда зависит от конкретной ситуации. Швырни человека в одни условия — там он хорош; вылови его за шкирку, швырни в другое — окажется хуже некуда. Нет, рай и ад — понятия не дискретные, а непрерывные, и нет между ними никакого забора с вратами и привратником, потому что большинство людей по справедливости должны попадать не на шипящую сковородку и не под пальмовую широколиственную сень, а где-то между…