Кесарево свечение - Василий Аксенов

КАКАША (хохочет и кокетничает). А почему бы нет? В конце концов надо все испытать в этой жизни, не только в той не-жизни, верно? Хнум и Птах, правильно я говорю?

ХНУМ И ПТАХ (из поднебесья). Истина глаголет твоими… кем-чем, кем-чем, кем-чем, Какаша?

КАКАША. Да устами, конечно, — чем же еще!

ГОРЕЛИК. Аврора, кто у тебя на борту?

АВРОРА ГОРЕЛИКА. Только моя любовь. Жду тебя… ну и… (легкий железный скрежет)… ну и нашу компаньонку…

ГОРЕЛИК. Но как мы к тебе проберемся? Весь город в огне.

АВРОРА ГОРЕЛИКА. Произвожу зачистку города. Интенсивно тушу пожары. Вразумляю взбесившийся народ. За вами вылетел вертолет. Сейчас спустятся лестницы. Итак, до скорого!

«Суть Авроры» гаснет, восстанавливается панорама рейда. Слышится шум вертолетного мотора. Спускаются две веревочные лестницы.

ГОРЕЛИК (передает мешок с миллиардами Ст. Официанту). Восстановишь город, и прежде всего «Лембрансу», чтобы все было готово для новой драмы. Если хочешь, накупи картин и открой новую картинную галерею, чтобы затмить дарителя Гульбекяна. Поощряй джентльменство и особо следи за состоянием воздуха. Все ясно?

СТ.ОФИЦИАНТ. Яснее тумана, сеньор Горрелли. Яснее дыма и самума. Ждем вас снова у нас для полной ясности.

Горелик подсаживает на лестницу Какашу и начинает карабкаться сам.

ГОРЕЛИК (раскачивается на лестнице). Как все просто в этой пресловутой истории человечества! Сущий детский сад! По сути дела, любой персонаж может подойти к берегам своей родины на крейсере и продиктовать этим берегам свою волю. И мы это сделаем с тобой, моя любимая! Довольно всей этой непристойной возни, когда по всей стране бурчат кишки, а пища засовывается без разбора в горловые отверстия! Займитесь очисткой воздуха, скажем мы им. Контролируйте уровень окиси углерода и прекратите повсеместный бздёж. Пердеть и пускать шептуны теперь придется в специально отведенных местах. Любая брехня приравнивается к сероводороду. Говорите все начистоту, с каждым днем усиливайте вентиляцию, иначе «Аврора Горелика» запустит свои «снавоны»!

КАКАША (карабкается по лестнице и не забывает отхлебывать из горлышка шампанское). Прощай, Боа-из-Лис! Здравствуй, Тпрусь-моя-матушка!

ХНУМ. А все-таки куда они отправились, Великий Птах?

ПТАХ. В Россию, Великий Хнум.

ХНУМ. Странно, а разве это была не Россия?

ПТАХ. Да вроде бы нет. Они говорят, что это была Португалия.

ХНУМ. Странные, странные, сущие дети, как они тут все раскроили — Россия, Португалия… Куда-то мчатся, что-то воруют, кого-то взрывают, воспаряют спьяну до небес… И не знают, что их ждет, сидят в клетке своих трех времен и не знают…

ПТАХ. Даже не догадываются…

Часть девятая. После спектакля

Так. Кажется, наша история подошла к концу. Да как же, воскликнет придирчивый читатель, там еще столько осталось бумажной массы? Да и вообще, какую из множества насованных сюда историй вы провозглашаете законченной, любезнейший? Тут нам остается только одно: щелкнуть придиру по носу. Милостивый государь, позвольте вам представить синопсис книги, и вы увидите, что здесь есть лишь одна цельная история, все же остальные насованы, как вы выражаетесь, лишь для того, чтобы она выглядела реальной, то есть не притянутой за уши.

Это все равно, сударь, как если бы вы прицелились в утку. Ну что, бабахнул, утка упала, это и все? Прикиньте сами, сколько всего существует вокруг этого вашего кардинального момента: еще четыре утки, летящие на рассвете вместе с вашей жертвой из одного озера в другое, перышко угасающей луны, бронзоватое свечение восхода, инверсионный след проходящего на большой высоте патрульного самолета, дальние выстрелы других охотников, от которых вам не хочется отставать, ваше воспитание, что позволяет вам убивать пролетающую тварь ради забавы, ваш тренированный на утку сеттер, который ни в чем не виноват, десятки, если не сотни маленьких глаз, глядящих на вас из листвы, идея творения и практика эволюции тварей, охотничья проза, возрожденная другом близкого к народу Власа Ваксакова Юрием Казаковым, ну и так далее. Не будь этого всего, вы, быть может, и на охоту бы не поехали. Таковы и романные обстоятельства. Грош цена той истории, вокруг которой не накручено всякого.

Итак, синопсис нашей истории, то есть выстрел в утку. Молодой человек встретил юную девушку, и они полюбили друг друга, как им казалось, на всю жизнь. На следующий день молодой человек попал в тюрьму, где провел, почитай, три года своей жизни. За это время девушку продали в подпольный бардак за границей. После многих надругательств она убегает от рабовладельцев, пускается в разные авантюры и, наконец, выходит замуж за богача. Советский Союз распадается. Молодой человек выходит на свободу, отбрасывает свои демократические идеалы и становится авантюристом денег. Невзирая на эти забавы, он одержим целью найти свою девушку. Семь лет они не могут встретиться, хотя порой оказываются очень близко друг к другу, иногда в одном доме. Наконец встречаются. Это происходит, кажется, в Лиссабоне, а может быть, и в другом месте: после всех этих театральных дел чувствуешь своего рода сильное похмелье и не всегда отчетливо помнишь, что и где было. Впрочем, это не важно. Важно, что они воссоединились. Вот и вся история, в том смысле, что все остальное не вмещается в синопсис.

Вокруг этого наворочена книга. Книга в общем-то продолжает наворачиваться, но уже за пределами синопсиса. Не будешь ведь называть продолжением этой истории рассказ о старике, который пишет что-то вроде этой книги и сбивает с толку читателей, направляя их предположения на ложный путь ради того, что ему кажется необходимым для романа.

Век истекал, и я от этого постоянно чувствовал себя не в своей тарелке. Постоянно себя уговаривал, что все эти наши века и тысячелетия только лишь правила детской игры. Ну что означают наши отрезки времени в контексте Вселенной? Во-первых, они смехотворно коротки; во-вторых, мы их сами придумали, чтобы как-то определиться в непостижимости, где нет ни грохота, ни света, ни жара, ни вращения планет. Что там происходит за пределами наших чувств, если вообще что-то происходит в нашем смысле? И все-таки: как нам жить теперь без XX века? Ведь совсем еще недавно шли времена, когда принадлежность к этому веку считалась признаком передовизны. Идет какой-нибудь молодой хмырь вроде меня, на носу у него темные очки «полароид», чиркает зажигалкой «ронсон», в башке у него сочиняется «телеграфная проза» или рок-опера; вот про такого совсем еще недавно говорили: настоящий человек XX века!

Как быстро это все прошелестело мимо! Осталось только отстегнуть на себя последнюю страницу, и за ней начнутся времена, когда о том гипотетическом хмыре будут с усмешкой или с грустью говорить: «Ну что вы хотите от него, ведь это же человек двадцатого века». Вот мама моя всегда называла себя «человеком девятнадцатого века». Она родилась в первом десятилетии XX — никогда не говорила точной даты своего рождения, всегда старалась «зажать» парочку оборотов вокруг Солнца — прожила две трети этого века, вместе с ним и воспаряла, вместе с ним катилась и вниз, в его зловонные гулаги, то дерзновенно бросала ему вызов, а то опускала в отчаянии руки — укатали сивку крутые горки, однако всегда называла себя «человеком девятнадцатого века».

Первые тридцать с чем-то лет XX расправлялся с XIX, добивал его в революциях и гражданских войнах. Я так стар, что даже помню тех революционеров и бойцов. Если угодно, могу поделиться воспоминаниями. Человек XXI века из тех, что миллионами ходят вокруг, прижав руку с мобильником к уху, словно отоларингологические больные, смотрит на меня как на психа: делиться воспоминаниями? Посещайте наш chat box, там и делитесь воспоминаниями. Нет уж, я лучше расскажу своему коту что-нибудь из этой оперы.

Мы нервные люди

Я сижу в столовой, один за круглым столом, и тупо смотрю на тарелку с манной кашей. Я там уже накрутил множество сфер своей ложкой. В центре сфер, как Солнце, плавится кусок сливочного масла. Ложка теперь кружит по периферии, как Нептун. Входит революционер. Он в кителе с красным эмалевым значком на кармане. «Заведи патефон», — прошу я его. Подумать только, это я был там, бутуз, раскормленный манной кашей!

Патефон скрипит и скрежещет, хотя замечательно сверкает своей головкой и трубой; из него идет какой-то голос, не поймешь какой, задушевный, что ли: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд…» Я пучусь весь от восторга и, конечно, слышу иначе: «Мы нервные люди, но наш бронепоезд…» Нервные люди, тонконогие, как водяные пауки, проносятся по периферии манной каши, не проваливаясь, прыгают в бронепоезд, тот, весь мгновенно обговнявшись, выходит из запасного пути. Под это дело, под революционный экстаз, я пытаюсь смыться от манной каши, выскакиваю из-за стола, бросаюсь к оружию, но тут входит жертва революции, представительница романтических остатков XIX века. Дыша духами и туманами, дочь «лучшего терапевта Волги» пресекает вращение диска. «Ах, Аполлоша, как мне приелась эта солдафонская романтика!» Как всегда при виде жертвы, глаза революционера, директора местного танкостроительного гиганта, начинают разгораться любовью. Жертва делает вид, что не замечает растущего жара, находит мельтешащего ребенка, урезонивает его строгим тоном классной дамы: «Влас, прошу тебя немедленно вернуться к столу!»