«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

уважено, его привезли в Петербург и водворили в Третьем отделении. Тут он потребовал “Современник” за несколько лет и стал писать комментарии к статьям Чернышевского, находя в одних материализм и атеизм, в других социализм и коммунизм, причем Костомаров, по словам Зарубина, весьма подробно указывал, какие именно идеи Чернышевского могут разрушить современный общественный и государственный строй, и, таким образом, из его комментариев, как высказал А.К. Зарубин, ясно следовало, что своими статьями Чернышевский подготовлял меры к разрушению государственного порядка в России.

Избранные Костомаровым статьи предъявлялись Чернышевскому, причем спрашивали последнего, что он хотел ими высказать, на что он отвечал, что им высказано в означенных статьях именно все то, что он хотел сказать, а другого ничего не имел.

В течение трех месяцев, как передавал А.К. Зарубин, статьи Чернышевского с комментариями Костомарова тщательно переписывались и представлялись государю, который наконец положил резолюцию: “Судить Чернышевского по всей строгости законов”, вследствие чего его судили и, осудив, применили, вероятно по аналогии, 283 ст. XV тома Св. зак.»[277]

То есть знаменитая фраза Ленина, что Чернышевский умел «и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров»[278] есть парафраз клеветы Костомарова. И вся большевистская и зарубежно-антисоветская критика поверила трусу, клеветнику и безумцу. Но самое грустное, что поверил император, о гибели которого потом жалел Чернышевский, когда узнал на каторге об удавшемся покушении. Императору столько говорили о Чернышевском, как «русском Марате», что он, как и положено властителю, возненавидел этого Марата. Самодержавие испугалось совсем не того, кого надо было бояться, превратило миф о Чернышевском в легенду и оружие революции.

ДРАМАТИЧЕСКОЕ ТРИО: МЫСЛИТЕЛЬ-РАЦИОНАЛИСТ, БЕЗУМЕЦ И САМОДЕРЖАВИЕ. Или так: РАЦИО – БЕЗУМИЕ – ВЛАСТЬ

Власть всегда на стороне безумца. Наверно, потому, что попадание во власть слишком тяжело для человеческого рассудка. Сама власть всегда, даже в лучших случаях, безумна, верит в фантомы. Случай Чернышевского, случай Столыпина. Убийство Александра Второго не в последнюю очередь было спровоцировано бессудным осуждением великого мыслителя, надежды России. Пусть не звучит это мистически, но император жизнью заплатил за свой страх перед реформатором, за осуждение безвинного человека, за свой выбор. Мирный кружок ишутинцев пытался в 1863–1865 гг. устраивать трудовые артели – похожие на описанные в романе «Что делать?», – людей верующих (любопытно, что сам Н.А. Ишутин считал, что «трое великих» оказали на мир благотворное воздействие: Христос, апостол Павел и Чернышевский). Чернышевский предлагал нечто наподобие конституционной монархии (не случайно как пример он видел Великобританию): собрание выборных от всех классов. Заметим, то самое решение, которое император собирался подписать накануне своего убийства. Собирался, собрался, но слишком поздно. А трудовые артели и кассы взаимопомощи ишутинцев полиция прикрыла. Тогда и произошло первое покушение на императора, совершенное 4 апреля 1866 г. двоюродным братом Ишутина Д.В. Каракозовым. На императора началась охота, имевшая трагический успех 1 марта 1881 г.

Власть почти всегда труслива. После убийства Столыпина, значения которого побаивался император Николай II, говоривший, что Столыпин загораживает его, и возвращения ко двору безумного, хитрого в своем безумии Распутина произошла разрушительная революция, уничтожившая империю.

И все же и в жуткой одиночке, отрезанный от мира, имея редкую связь с друзьями, НГЧ продолжал работать. И, поразительное дело, влиять на современников. Хотя не совсем так, как хотел.

Глава 11

Одиночная камера и написание романа. Разрастание мифа

Что можно делать в одиночке?

Что значит одиночка для человека, привыкшего читать и писать в маленькой комнатушке на протяжении многих лет? Как ни страшно сказать – возможность читать и писать без помех. Как написал он жене: «Ведь сидел же я по пяти и шести суток безвыходно в своей комнате, ведь всегда был я дикарём» (XIV, 457).

Одно было ужасно, особенно для человека, привыкшего к атмосфере литературной жизни, – отсутствие контактов. С друзьями и женой. Особенно мучило его запрещение тюремного и жандармского начальства на свидания с женой. Он любил ее и тосковал, конечно. Описывать его камеру не буду, хотя описания сохранились, но версии разные. По одной (это версия сотрудника канцелярии Петропавловской крепости) – это почти гостиничный номер: «Камеры отапливались небольшими голландками из коридора; тепловые же отдушины их были в камерах.

Обстановка номеров состояла: из деревянной зеленой кровати с двумя тюфяками из оленьей шерсти с двумя перовыми подушками, с двумя простынями и байковым одеялом; из деревянного столика с выдвижным ящиком и стула». По другой версии – камеры были холодные, промозглые, плохо проветриваемые и скудно освещенные, холодной и влажной была наружная стена равелина. После того, как НГЧ пробыл в равелине 22 месяца, он всю жизнь страдал от ревматизма и цинги. Добавлю, что «вся обеденная и чайная посуда состояла из литого олова; ножей и вилок не подавалось, ввиду чего хлеб и мясо предварительно разрезывались и разрубались на кухне поваром, причем все кости бывали тщательно изъяты». И наконец, два слова об одежде: «Заключенные были одеваемы во все казенное: в холщовое тонкое белье, носки, туфли и байковый халат: последний без обычных шнуров, которые заменялись короткими, спереди, завязками из той же байки. Вообще, все крючки и пуговицы в белье и одежде были изъяты: вместо них были короткие завязки из той же материи. Головным убором была мягкая русская фуражка. <…> Собственная одежда, белье и все прочее имущество и деньги тотчас же, по прибытии в равелин, отбирались, тщательно осматривались и хранились в цейхгаузе. Описи на все это составлялись тут же, в камере, и подписывались заключенным и смотрителем равелина. Собственные одежда и белье выдавались только на время выхода арестованных на свидание с родственниками в доме крепостного коменданта и следования для допросов в суде». Но читать он мог, а с октября, когда разрешили, то и писать: «Из библиотеки, по желанию, выдавались заключенным книги, все состоявшие из исторических и религиозных на русском, французском и немецком языках. В камерах имелись оловянные чернильницы и гусиные перья, уже очинённые заранее. Арестанты могли просить бумагу писчую и почтовую. Им дозволялось писать сочинения и письма, но все это, прежде отправления по адресу, прочитывалось и цензуровалось в III Отделении Собственной его величества канцелярии. Точно так же заключенные могли получать и письма, предварительно просмотренные в том же III Отделении»[279]. И прочитано и написано им было невероятно много.

Прочитаны книги таких авторов, из бывших у него в равелине, как Диккенс, Жорж Санд, Стерн, Гоголь, Лермонтов, Кольцов, Тютчев, Фет, Беранже, Гейне, Помяловский, Гораций, Овидий, Рейбо, Некрасов, Каррер Белл, Монтень, Флобер, Лесаж, Смоллетт, Фрейтаг, Дарвин, Фохт, Гексли,