Впереди идущие - Алексей Новиков

Белинский обратился к Комарову:

– Вы, Александр Александрович, взываете – дайте хоть каплю освежительного воздуха! Да откуда его взять? Но тот, кто поставит этот вопрос, тот сам придет к целительной мысли: чтобы дать доступ освежительному воздуху, надо прежде всего разрушить наглухо замурованные стены…

Речь Виссариона Григорьевича становилась опасной.

– Господа! – перебил его Панаев. – Хозяйка просит перейти от споров к примирительной беседе за столом. Ужин ждет нас, господа!

…Давно все это было. Уже и Панаевы возвратились из-за границы. Все, что можно было, быстро спустил Иван Иванович в Париже, и пришлось повернуть стопы вспять, в любезное отечество.

Снова собираются у Панаевых по субботам близкие друзья. Только о тех сходках, на которых Иван Иванович читал свои переводы из истории французской революции, теперь нет и помину. Теперь спорят о вышедшей в свет «Физиологии Петербурга». На днях выйдет вторая часть. Пусть воочию убедятся читатели, что уже существуют и действуют писатели гоголевского направления. Когда думает об этом Виссарион Белинский, всегда повторит: «Самую сильную вещь дал Некрасов».

А вот Тургенев ничего для «Физиологии Петербурга» не написал. «Ах он мальчишка, ах он гуляка праздный! – корит Тургенева Виссарион Григорьевич и тотчас опровергнет сам себя: – Нечего сказать – гуляка! Ведь это благодаря ему выйдут в Париже повести Гоголя. Французы смогут прочитать и «Тараса Бульбу», и «Записки сумасшедшего», и «Коляску», и «Старосветских помещиков», и «Вия».

На все находит время Тургенев. Это он сумел увлечь Луи Виардо поэзией Гоголя и усердно готовил ему подстрочные переводы. Благодаря ему с Гоголем познакомится Европа!

Глава четвертая

Из Петербурга переезжал обратно в Москву Николай Христофорович Кетчер. До смерти надоела ему служба в медицинском департаменте, где переводил он вместо Шекспира руководство для фармацевтов.

Кроме того, в Петербург явилась Серафима. Кетчер долго не верил глазам: как нашла его эта несуразная девчонка? Но тут же понял: его бегство было совершенно бесполезно. Следовательно, забрав Серафиму, можно возвращаться в любимую Москву.

Николай Христофорович начал готовиться к отъезду. Пошумел на постылых берегах Невы, теперь будет шуметь в родной Москве.

Когда, явившись к Белинскому, он объявил о предстоящем отъезде, Виссарион Григорьевич достал с полки книгу: «Немецко-французский ежегодник, издаваемый Арнольдом Руге и Карлом Марксом».

– Представь, Кетчер, и наш Мишель Бакунин здесь участвует. Но не силен я в немецком. С твоей помощью, надеюсь, скорее справлюсь с переводом.

– Изволь, – охотно отозвался Кетчер. – Хоть одно путное дело сделаю в Петербурге. Есть в этой книге такие статьи, что дух захватывает.

– Как же ты ничего мне не говорил? – возмутился Белинский. – О, Кетчер, Кетчер!

– Случая не было, – спокойно отвечал Николай Христофорович. – Я уж и в Москву нашим писал: читайте и вразумляйтесь! А тебе, Виссарион Григорьевич, действительно ничего не говорил. Самому удивительно.

Кетчер приходил ежедневно и занимался переводом с необычной аккуратностью.

– Все нами читанное только цветочки, а ягодки впереди. Вот они! – и открыл в «Ежегоднике» статью Маркса «К критике гегелевской философии права. Введение». – Тут-то, брат, и зарыта собака!

– А у меня к господину Гегелю давний счет. Переводи!

– Не могу!

– То есть как это не можешь? – удивился Белинский.

– Время позднее, Виссарион Григорьевич, сам видишь!

– Впервые от тебя такое слышу! Откуда у тебя столько пошлости, Кетчер? – спросил Белинский.

Но, сколько ни настаивал он, Николай Христофорович был неумолим. Вчерашнего бездомника ждала Серафима.

– Значит, не будешь переводить? – выходил из себя Белинский.

Кетчер раскатисто смеялся и смущенно повторял:

– Да приду же я завтра, ей-богу, приду!

На следующий день Белинский только и ждал Кетчера. Сидел с «Ежегодником» в руках, нетерпеливо поглядывая на часы. В статье Маркса его внимание приковала первая же фраза: «Для Германии критика религии по существу окончена, а критика религии – предпосылка всякой другой критики».

Кетчер стал переводить далее то, что писал Маркс о борьбе с религией:

– «Эта борьба есть косвенно борьба против мира, духовным ароматом которого является религия… Упразднение религии, как призрачного счастья народа, есть требование его действительного счастья… Критика неба обращается таким образом в критику земли, критика религии – в критику права, критика теологии – в критику политики…»

Белинский следил по тексту, не раз возвращая переводчика к уже переведенному.

– «Критика религии, – переводил Кетчер, – завершается учением, что человек есть высшее существо для человека; завершается, следовательно, категорическим императивом ниспровергать все отношения, в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным существом».

– Хотел бы я знать, – спросил Кетчер, – какие отношения сохранятся, если следовать этому императиву? Все к черту! – Переводчик все больше вдохновлялся. – «Ни минуты для самообмана и покорности, – читал он далее. – Надо сделать действительный гнет еще более гнетущим, присоединяя к нему сознание гнета, позор еще более позорным, разглашая его… Надо заставить народ ужаснуться себя самого, чтобы вдохнуть в него отвагу…»

– А где сказано, Николай Христофорович, о кнуте? – Белинский нашел нужное место: – А, вот! – и еще раз повторил запомнившиеся строки: – «Историческая школа права объявляет мятежным всякий крик крепостных против кнута, если только этот кнут – старый, унаследованный, исторический кнут…» Лучше не скажешь! – подтвердил Белинский. – Давно пора понять людям, что кнут освящен и историей, и религией, и правом, и философией.

– А ты заметь, Виссарион Григорьевич, как размахнулся автор в заключение: «…никакое рабство не может быть уничтожено без того, чтобы не было уничтожено всякое рабство». Вот этак бы и у нас писать!

Белинский вдруг задумался и взгрустнул:

– А что проку в истине, если нельзя ее обнародовать?

«Немецко-французский ежегодник» занял место на книжной полке. Белинского. В статье Маркса «К критике гегелевской философии права. Введение» отдельные места были подчеркнуты им. Но что проку в истине, если нельзя ее обнародовать?

Русская действительность напоминала о себе изо дня в день. Булгарин вещал в «Северной пчеле»: мы сперва досадовали, а теперь смеемся при мысли, что осуждали у нас в последнее время Державина, Карамзина, Дмитриева и выше всех их ставили автора «Мертвых душ».