Граф Никита Панин - Зинаида Чиркова

Пока в семье никто не заболел, никто даже и из слуг не заразился неведомой и потому вдвойне страшной болезнью, но, посоветовавшись с женой, решил Петр Иванович перегодить время это опасное в селе Петровском, имении Александры Ивановны Куракиной, сестры Петра и Никиты Паниных. Тем более что сама Александра Ивановна собиралась в Петербург вместе с внучатами, опекунами у которых состояли оба брата Панины, так что имение ее оставалось без хозяйского глаза. Господский дом в селе был обширен, службы добротные и ухоженные, леса и речка, луга и парк славились завидной тенью и деревенскими дарами, и потому Панины с великой охотой оставили свою московскую квартиру и переехали в Петровское почти теми же днями, как вернулись в Москву.

Все лето и зиму безвыездно жили они в Петровском, защищаясь, как только могли, от страшной болезни, подкрадывающейся незаметно и в два-три дня косившей свои жертвы. Мария Родионовна извелась в заботах о детях и Петре Ивановиче, снова подверженном припадкам жестокой подагры. Однако свежий деревенский воздух, парное молоко по утрам, отвары и настои из трав и кореньев поставили на ноги всю семью.

Несколько поутихла с зимними холодами и страшная чума, из Москвы уже доносились обнадеживающие вести, и Мария Родионовна и вовсе успокоилась, и то и дело просилась у Петра Ивановича в столицу, чтобы приглядывать за своими подопечными — слабоумными жителями дольгауза.

Но едва наступило тепло, только-только проступили на деревьях зеленые стрелки молодых листочков, как с еще большей силой и свирепостью забушевала в Москве чума. Ни специальные отряды докторов и санитаров, ни карантины, установленные во многих местах города, ни многочисленные больницы, вновь открытые по императорскому приказу, — ничто не помогало. Больше того, простой люд старой столицы стал подозревать санитаров и докторов в темных заговорах, видел в них разносчиков страшной болезни, и уже кое-где нападала чернь на госпитали и карантинные пункты, убивала докторов и их многочисленных отряженных городской властью помощников, видела в них страшных пособников чумы…

Не справлялись со своим делом похоронные команды, не успевали подбирать в домах и на улицах зловонные жертвы чумы, сжигать зараженную одежду и вещи, которыми пользовались больные. Тяжелый густой смрад повис над городом — то чадили и расцветали густыми черными клубами дыма кострища, где жглось все, что принадлежало умершим и заболевшим. Некому стало убирать валяющиеся на улицах и в домах трупы, целыми семьями вымирал народ, уже десятки и сотни в день больных чумой едва приползали в карантины — временные больницы для чумных. Не хватало полиции, чтобы устанавливать порядок — вымирали и они, больше всего соприкасавшиеся с зараженными.

Те, кто побогаче, бежали из Москвы в подмосковные деревни, разнося и там заразу, укрывались за частоколом стен, выставляя стражу возле ворот и заборов. Но чума невидимо вползала через высокие заборы и прочные каменные стены и косила людей, невзирая на звания и чины, достаток или нищету.

Нужно было вообще закрывать город, не впускать и не выпускать из него никого, чтобы предотвратить разнесение заразы, но сил не хватало — стоящий в Москве полк поредел почти наполовину. С ног сбился московский генерал-губернатор престарелый П. С. Салтыков, герой Семилетней войны, не боявшийся дисциплинированных войск Фридриха, а тут в страхе отступивший перед грозным, невидимым и беспощадным врагом.

Он написал Екатерине отчаянное письмо:

«Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме что всяк старался себя сохранить. Мрет в сутки в Москве до 835 человек, включая и тех, кого тайно хоронят, и все от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых до 60 и более. Из Москвы множество народу подлого побежало, особливо хлебники, квасники и все, кои съестными припасами торгуют, калачники, маркитанты и прочие мастеровые. С нуждою можно что купить съестное, работ нет, хлебных магазинов нет, дворянство выехало все по деревням. Генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин (на этого сенатора было возложено руководство борьбой с эпидемией) старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны, у него в доме человек заразился, о чем он меня просил, чтоб донести Вашему Императорскому Величеству и испросить милостивого увольнения от сей комиссии. У меня в канцелярии тоже заразились, кроме что кругом меня во всех домах мрут: и я запер свои ворота, сижу один, опасаясь к себе несчастия.

Я всячески генерал-поручику Еропкину помогал, да уж и помочь нечем: команда вся раскомандирована, в присутственных местах все дела остановились и везде приказные служители заражаются.

Приемлю смелость просить мне дозволить на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть.

И комиссия генерал-поручика Еропкина лишняя ныне и больше вреда делает, и все те частные смотрители, посылая от себя и сами ездя, более болезнь разводят»…

Потерял голову старый больной генерал-губернатор, спасая себя, убежал в свою подмосковную деревню, бросив на произвол судьбы гибнущую столицу.

Тихим ласковым осенним днем Мария Родионовна выехала в столицу. Петр Иванович с утра уехал на охоту пострелять зайцев, которых в лесах у Петровского расплодилось многое множество, мадам уже занималась с Катенькой уроками, Никитушка под присмотром мамушек и нянюшек возился в саду, и Мария Родионовна с удовольствием вдыхала влажный чистый, напоенный ароматами поздних осенних цветов воздух, взглядывала на пробегающие мимо деревья в золотом и багряном уборе, на дорогу, засыпанную золотом опавших листьев. Дворовый кучер споро погонял пару гнедых лошадок, и Мария Родионовна размечталась о том, как к зиме переедут они в столицу старую, как начнут принимать у себя гостей. Боялась она только одного — Петр Иванович и всегда-то был несдержан на язык, а тут уж несправедливость императрицы и вовсе заставила его брюзжать и выказывать недовольство при каждом удобном случае. Ну до Петербурга далеко, авось не донесется до ушей императрицы, авось вся старая брюзготня Петра Ивановича обойдется сама собой. Да и не за себя он был обижен. А за то, что хотел отличить действительно боевых людей, не боявшихся кидаться в самую гущу битвы и не щадящих живота своего ради отечества и государыни.

Но что делать — в Петербурге не поняли великих стараний ее мужа, и она была согласна с ним, что несправедливость постигла его, но старалась утишить его обиду и боль. Жилось им изрядно, дети росли, становились взрослее и краше. Катенька уже заневестилась, и Мария Родионовна прикидывала, когда надо вернуться в Петербург, чтобы показать дочку великосветскому люду, чтобы как можно лучше выдать ее замуж…

Сначала она и не обратила внимания, что по сторонам дороги то и дело попадаются лежащие прямо на земле люди. Дворовый ямщик, увидев первые трупы, обернулся к Марии Родионовне и стал усиленно просить возвратиться.

— Да мы и всего на часок, — сердито ответила графиня, — сколь уж время не бывала я у своих слабоумных. Надо же им и еды отвезти, раз в Москве теперь не достать ничего съестного…

За первой подводой трусила лошадь, запряженная в воз с провизией.

Ехать было недалеко — всего несколько верст отделяли Петровское от старой столицы, и Мария Родионовна уже через несколько часов остановила свои подводы у низкого бревенчатого дольгауза, где располагался приют для слабоумных. Она видела и валяющиеся по улицам неубранные трупы, и людей в белых балахонах, огромных жестких рукавицах и белых бахилах — сапогах, сжигающих смрадные тряпки, животных и домашний скарб, вытащенный из домов, опустевших от чумы.

В дольгаузе все было спокойно. Еще прошлой весной она распорядилась поставить крепкие запоры, неустанно нести сторожевую службу, и теперь тут не было больных, и даже никто из персонала, ухаживающего за слабоумными, не заразился страшной болезнью.

Она прошла по комнатам больных, просмотрела все, что считала нужным: больные содержались в чистоте, еды им хватало, а санитары и доктора не высовывали и носа из дома. Чума обходила стороной дольгауз.

Мария Родионовна услышала все городские новости — также никто не заразился в воспитательном доме, куда свозили всех сироток — а их во время чумы оказалось в Москве великое множество. Там тоже поставили крепкие запоры, расставили сторожей. Никто не мог войти, никто не мог выйти. Уксус был потребляем в неимоверных количествах, хоть и знала Мария Родионовна, что не очень-то помогает кислая эта вода от беспощадной болезни.

Она совсем уже было собралась уходить, как услышала невдалеке от дольгауза страшный шум.

Крики, шум толпы дополнялся мрачным звоном колокола — набат сзывал москвичей.