Когда мертвые оживут - Джон Адамс

— Как продвигается поэма? — поинтересовалась Глория.

— Трудно подобрать рифму к слову «Глория», — сообщил Майлз. — Или к «Полник».

— А чем плох «полдник»? — активно работая челюстями, спросила девушка. — Или «акватория»?

— Ты хочешь получить дурацкую поэму?

Последовала неловкая пауза, нарушаемая только почти беззвучным шорохом ползущих по сосновым доскам волос. Майлз сел, предварительно — на всякий случай — протерев пол ладонью.

— Ты собиралась рассказать мне о своей жизни, — нарушил молчание Майлз.

— Скучная. Короткая. Закончилась.

— Из этого много не насочиняешь. Если не хочешь получить хокку.

— Расскажи о той девушке, которую ты пытался откопать, — попросила Глория. — Для которой ты писал стихи.

— Ее звали Бетани. Она погибла в аварии.

— Она была красивая?

— Да.

— И она тебе очень нравилась.

— Да, — снова кивнул юноша.

— А ты уверен, что ты поэт? — спросила вдруг Глория.

Майлз молчал и со свирепым выражением на лице жевал говядину. На вкус она напоминала сырую землю. Возможно, он действительно сочинит поэму. Про Глорию Полник.

Он проглотил кусок и спросил:

— Почему ты оказалась в могиле Бетани?

— Откуда мне знать? — огрызнулась Глория. Она сидела напротив Майлза, прислонившись к бетонному Будде ростом с трехлетнего ребенка, но значительно более упитанному и благочестивому. Волосы закрывали ее лицо, и картина напомнила Майлзу японские фильмы ужасов. — Ты что, думаешь, мы с Бетани махнулись гробами просто забавы ради?

— Бетани такая же, как ты? У нее тоже жуткие волосы и она преследует людей и пугает их шутки ради?

— Нет, — помотала мертвая девушка волосами, — не ради шутки. Но что плохого в том, чтобы немножко повеселиться? А то так скучно. И мы, по-твоему, должны перестать веселиться только потому, что умерли? Не все же время распивать дьявольские коктейли и играть в «Эрудит» в старом добром бардо.[39] Понимаешь меня?

— Знаешь, что странно? — спросил Майлз. — Ты говоришь, как она. Как Бетани. Те же самые вещи.

— Глупо было пытаться достать свои стихи из могилы, — заявила Глория. — Нельзя отдать кому-то вещь, а потом просто забрать ее назад.

— Мне ее не хватает, — с трудом произнес Майлз и заплакал.

Спустя некоторое время мертвая девушка встала и подошла к Майлзу. Она взяла в руку большую прядь волос и вытерла лицо молодого человека. Волосы оказались очень мягкими и быстро впитали в себя слезы. По коже у Майлза поползли мурашки. Он перестал плакать, чего, вероятно, и надеялась добиться Глория.

— Иди домой.

Майлз покачал головой.

— Нет, — наконец выдавил он из себя.

Его трясло, как безумного.

— Почему? — спросила Глория.

— Потому что я пойду домой, а ты останешься здесь и будешь ждать.

— Не буду. Обещаю.

— Правда? — не поверил Майлз.

— Честное слово. Извини, что я тебя доставала.

— Все в порядке.

Майлз поднялся и некоторое время просто стоял и смотрел сверху вниз на мертвую девушку, будто хотел ее о чем-то спросить, но затем передумал. Глория видела его сомнения и понимала причину. Майлз знал, что должен идти, и девушка желала, чтобы он ее оставил. Он не хотел все испортить, задав очевидный или глупый вопрос или вопрос, на который нет ответа. Ее это устраивало. Глория опасалась, как бы он не сказал что-нибудь такое, что приведет в ярость волосы. Не говоря уже о татуировке. Пожалуй, парнишка не просек тот момент, когда татуировку начало все раздражать.

— Прощай, — сказал наконец Майлз.

Казалось, он хочет, чтобы Глория пожала ему руку перед расставанием, но, когда девушка протянула прядь своих волос, Майлз развернулся и побежал. Она разочарованно вздохнула. Глория также не могла не заметить, что он в спешке оставил ботинки и даже велосипед.

Мертвая девушка прошлась по беседке. Она подбирала различные вещи и клала их на место. Коробку с «Монополией» она пнула ногой — эту игру Глория всегда ненавидела. В этом заключалось одно из преимуществ нахождения среди мертвых: никто никогда не предлагал сыграть в «Монополию».

Наконец она подошла к статуе святого Франциска, чья голова была давным-давно отбита во время игры в крокет прямо здесь, в беседке. Бетани Болдуин как могла компенсировала утрату: приделала на ее место вылепленную из глины слоновью голову Ганеши.[40] Если поднять ее, то можно обнаружить небольшой тайник, в котором Майлз и Бетани оставляли друг для друга секретные послания. Глория сунула руку под рубашку в полость, где некогда находились ее наиболее важные органы (она была донором органов). Именно туда она положила для лучшей сохранности листки со стихотворениями Майлза.

Сложив листки в несколько раз, мертвая девушка запихнула их внутрь статуи и приставила на место голову Ганеши. Быть может, в один прекрасный день Майлз их там найдет. Интересно было бы увидеть выражение его лица в этот момент.

Нечасто нам выпадает возможность увидеть наших умерших родных. Еще реже мы узнаем их, когда увидим.

Глаза миссис Болдуин широко раскрылись. Она подняла голову, увидела мертвую девушку и улыбнулась:

— Бетани.

Бетани села на кровать матери, взяла ее за руку. Если миссис Болдуин и подумала, что у дочери холодная рука, вслух она ничего не сказала, а только крепко ее сжала.

— Ты мне снилась. Будто ты ходила на рок-оперу Эндрю Ллойда Уэббера.

— Это был всего лишь сон, — покачала головой Бетани.

Другой рукой миссис Болдуин дотронулась до волос мертвой дочери.

— Ты сменила прическу. Мне она нравится.

Некоторое время обе женщины молчали. Волосы Бетани спокойно лежали у нее на спине. Видимо, им было хорошо.

— Спасибо, что вернулась, — молвила наконец миссис Болдуин.

— Я не могу остаться, — покачала головой Бетани.

Миссис Болдуин крепче сжала руку дочери:

— Я пойду с тобой. Ты ведь именно поэтому пришла? Потому что я тоже мертва?

Бетани снова покачала головой:

— Нет, мама. Извини. Ты не мертва. Это вина Майлза. Он выкопал меня из могилы.

— Он сделал — что?

Лицо миссис Болдуин вытянулось. Она моментально забыла, что еще секунду назад расстраивалась из-за того, что, как выяснилось, еще не умерла.

— Он хотел забрать свою поэзию. Те стихи, которые похоронил вместе со мной.

— Вот идиот! — с чувством произнесла миссис Болдуин. Именно подобной выходки она и ожидала от Майлза. Правда, задним умом мы все сильны — ну и действительно, как можно ожидать от человека такого поступка. — Что ты с ним сделала?

— Я сыграла с ним хорошую шутку, — улыбнулась Бетани.

Она никогда не пыталась объяснить матери сущность своих отношений с Майлзом. Сейчас же это казалось и вовсе бессмысленным. Девушка пошевелила пальцами, и мать моментально выпустила ее руку из своей.

Как бывшая буддистка, миссис Болдуин понимала: если слишком сильно удерживать возле себя детей, в конце концов ты их, наоборот, оттолкнешь. Хотя после смерти Бетани она как раз сожалела, что не пыталась покрепче привязать к себе дочь. Сейчас она сидела и буквально пожирала Бетани глазами. С неодобрением и одновременно восторгом она рассматривала ее татуировку. С неодобрением — потому что однажды дочь может счесть скоропалительным и досадным решение вытатуировать кобру, которая целиком опоясывала бицепс; с восторгом — так как сама эта татуировка говорила о том, что Бетани действительно находится здесь. Что это не просто сон. Да, она видела во сне, как дочка смотрит мюзикл, но никогда бы миссис Болдуин не приснилось, что ее девочка снова жива, что у нее есть татуировка и длинные, извивающиеся, словно змеи, черные, как сама ночь, волосы.

— Я должна идти, — сказала Бетани.

Она чуть наклонила голову к окну, как будто прислушивались к каким-то далеким звукам.

— Да-да, — рассеянно произнесла миссис Болдуин.

Она пыталась делать вид, будто слова дочери ее ничуть не расстроили. Не хотелось спрашивать: «Ты вернешься?» Все-таки миссис Болдуин была в прошлом буддисткой, а отчасти оставалась ею и поныне. Она до сих пор работала над тем, чтобы отказаться от всех желаний, надежд, вообще — отказаться от себя. Когда такие люди, как миссис Болдуин, внезапно обнаруживают, что в их жизни приключилась грандиозная катастрофа, они цепляются за свою веру, как за спасательный плот, даже если основной постулат веры гласит: нельзя ни за что цепляться. Миссис Болдуин в свое время очень серьезно относилась к своему увлечению буддизмом — до тех пор, пока преподавательская деятельность не вытеснила все прочее из ее жизни.

Бетани встала.

— Извини, что разбила машину, — сказала она, хотя в этих словах не все было правдой.

Если бы она была жива, то могла бы испытывать раскаяние. Но девушка была мертва. Она больше не ведала, что значит такое чувство. И чем дольше она здесь остается, тем более вероятно, что волосы совершат нечто действительно ужасное. Волосы Бетани не обладали буддистским смирением. Они не любили мир живых и все, что происходит в мире живых. Они ненавидели все с ним связанное мрачной ненавистью, в них не было и намека на светлое и доброе начало. Им было неведомо слово «надежда», но желаний и амбиций в них было предостаточно. И лучше не говорить об этих амбициях. Что касается татуировки, то она хотела одного: чтобы ее оставили в покое. И чтобы позволяли время от времени есть людей.