Полное собрание сочинений. Том 87 - Толстой Л.Н.

Вчера я былъ у Хохлова,5 видѣлъ его. Онъ въ отдѣлеиіи буйныхъ, и его при мнѣ силой не пустили. И была борьба. Очень тяжело было смотрѣть. Но, какъ всегда, поучительно.

6 Нынче хотѣлъ ѣхать съ женою къ Изюмченко.7 Ей дали билетъ для посѣщенія, а я поѣду съ ней. Только нынче она и я, мы мало спали и потому мож[етъ] б[ыть] отложимъ до послѣзавтра.

Подъемъ мой духа я чувствую въ томъ, что не забываю — почти — того, кто я и кто люди, съ к[оторьши] я живу; и въ отношеніяхъ этихъ руковожусь этой памятью.

Съ вашимъ планомъ изданія Дрожжина я согласенъ. Въ той же книгѣ, въ концѣ, помѣстимъ статью Жени подъ заглавіемъ: общественное значеніе поступка Дрожжина.8

Прощайте пока, дѣлую васъ и Галю. —

Постараюсь повидать васъ проѣздомъ.9 Будете здоровы — хорошо. А не будете здоровы — тоже хорошо.

Л. Т.

Полностью публикуется впервые. Отрывок напечатан в книге В. Жданова «Любовь в жизни Льва Толстого», кн. 2, М. 1928, стр. 140. На подлиннике надпись Черткова черными чернилами: «№ 394 23 (?) Мр. 95», на основании которой датируется письмо.

Ответ на письмо Черткова, датированное «20 марта 95 г. (2 часа ночи)», в котором Чертков писал: «Дорогой Лев Николаевич, у меня происходит подъем духа, как всегда доставляющий мне наивысшую радость, и к которому я на этот раз хочу, с божьей помощью, отнестись как можно бережнее, так как после каждого падения и усыпления духа, это последнее состояние становится для меня всё тягостнее и страшнее. Теперь хочется беречь в себе силу, притекающую от бога, не распускать ее попусту во все стороны, но вместе с тем, когда она имеет разумное приложение, тотчас же, в настоящем, давать ей волю, не задерживая ее из-за рассудочных расчетов. — Одним из результатов такой политики, вероятно, будет частая отсылка к вам маленьких записочек «заns queue ni tête» [без начала и конца], содержащих такие мысли о различных предметах, которыми в данную минуту буду ощущать особенно сильную потребность поделиться с вами. Вас же я решаюсь попросить в тех случаях, когда у вас не будет времени или расположения отвечать мне на эти письма, — хоть в двух словах уведомлять меня о том, что вы их получили; прошу вас об этом, во-первых, потому, что в тех случаях, когда вы не можете отвечать настоящим письмом, мне бывает очень беспокойно неведение того, дошло ли до вас каждое мое письмо; во-вторых, потому, что такие ваши коротенькие извещения я буду принимать за доказательство того, что вы желаете, чтобы я продолжал так делиться с вами моими мыслями»... «На этот раз хотел высказать вам вот что: в свободное время я занимаюсь перепиской биографии Дрожжина и потому особенно живо переживаю его жизнь и перевариваю вашу статью по поводу ее; вследствие чего особенно живо отдаю себе отчет и во впечатлении, получаемом от нее читателем. И вот что я думаю по этому поводу: ваше предисловие к этой жизни не есть предисловие, а послесловие. Это, во-первых, фактически верно, так как оно в вас было вызвано жизнью Дрожжина и после нее. А во-вторых, в интересах убедительности для читателя оно гораздо уместнее именно, как послесловие, ибо для того, чтобы понять и перечувствовать то, что вы пишете под впечатлением Дрожжина, так же ясно и сильно, как вы это понимали и чувствовали, необходимо сначала самому быть под впечатлением Дрожжина, что для читателя достижимо только путем прочтения сначала его жизни, а потом вашего послесловия. (Для читателя же, приобретающего и читающего книгу ради того, что она содержит ваше писание, совершенно безразлично, включено ли оно в виде предисловия или послесловия.) Я бы распределил так: сначала вступление от составителя, потом биографию, а потом ваше послесловие. И я уверен, что в таком случае убедительность ваших слов в тысячу раз выиграла бы, и вместе с тем выиграла бы и сама жизнь Дрожжина в глазах тех, к сожалению, многих и многих, для которых ваше предложение им познакомиться с Дрожжиным (каковым является предисловие), послужило бы только к предвзятому предубеждению против Дрожжина. Оно и со всех сторон уместнее: сначала дело, а потом уже слово; т. е. сначала дело Дрожжина, а потом ваше слово, как семя в вспаханное поле. А так как два послесловия обременительны и взаимно ослабляют друг друга, то статью Женину, очень и по моему мнению нужную для читателей, я считал бы отдельною статьею по поводу Дрожжина и ему подобных, — такой, каких в свое время будет целая литература, и которую можно издавать и списывать вместе или отдельно от биографии, смотря по благоусмотрению издателя или переписчика. Мне хотелось бы, чтобы вы показали это мое предложение Жене. А затем решение, конечно, подлежит вам с ним».

1 Написано: ее

2 Написано: опору

3 Написано: маленькой

4 Написано: крошечной

5 П. Г. Хохлов (о нем см. примечания к письму № 294) находился в то время в Преображенской больнице для душевно-больных, где он и скончался.

6 Абзац редактора.

7 Николай Трофимович Изюмченко (о нем см. прим. к письму № 363) находился в Московской пересыльной тюрьме по пути в Сибирь, куда он был сослан на 3 года, после того, как отбыл в Воронежском дисциплинарном батальоне заключение за отказ от военной службы. В Дневнике от 27 марта 1895 г. после перерыва в записях с 18 марта Толстой отметил: «за это время был в тюрьме у Изюмченки и в больнице у Хохлова. Изюмченко очень прост и бодр. Хохлов жалок очень. Тоже надо бы написать о жестокости этого насилия».

8 Предложение Черткова напечатать статью Толстого не как предисловие, а как послесловие к книге Е. И. Попова «Жизнь и смерть Дрожжина» в 1895 г. осуществить не удалось, так как издательство напечатало ее, как предисловие, а статью Е. И. Попова «Общественное значение поступка Дрожжина» не поместило совсем (см. письмо Толстого издательству «Библиографическое бюро» от 19 апреля 1895 г., т. 68). Статья Толстого впервые помещена, как послесловие, в издании Черткова (Purleigh 1898).

9 В. Г. и А. К. Чертковы должны были проехать из Петербурга в Воронежскую губернию через Москву.

* 399.

1895 г. Апреля 26. Москва.

Нынче получилъ вмѣстѣ оба ваши письма, дорогой другъ. И нынче же утромъ опять хотѣлъ писать вамъ и опять не нашелъ въ себѣ на это силы. Я очень умственно — именно умственно — не могу сказать духовно — слабъ. Нѣтъ мыслей и потребности выражать ихъ. Старость ли это — новая ступень ея, или усталость отъ переживаемаго напряженнаго состоянія, но чувствую измѣненіе въ себѣ и только стараюсь, чтобы это измѣненіе не измѣняло главной основы; и кажется, что не ослабѣваю въ этомъ. Такъ что исполнить вашъ 2-й совѣтъ мнѣ легко. Ваничка мнѣ много, много помогаетъ въ этомъ, и вліяніе его на меня, слава Богу, не изгладилось.

Положеніе нашей семьи теперь такое: Соня 3-го дня уѣхала въ Кіевъ съ сестрой Тат[ьяной] Андр[еевной], кот[орая], узнавъ про ея болѣзнь, пріѣхала за ней и увезла ее и Машу, кот[орая] очень исхудала и ослабла отъ лихорадки.1 Соф[ья] Андр[еевна] слаба и еще не совсѣмъ здорова — я думаю, что она несетъ послѣдствія лѣченія (мышьякъ), у ней б[ыло] сильное разстройство желудка, когда она поѣхала, но лихорадка и невралгія почти прошли. Писемъ отъ нихъ еще не получали. Намѣревалась она пробыть въ Кіевѣ недѣлю, но мы уговариваемъ ее пробыть дольше. Я живу съ мальчиками,2 Таней и Сашей безъ гувернантки, что очень облегчаетъ жизнь.

3 Я, какъ вамъ писалъ, ничего не дѣлаю, читаю, кое что записываю и учусь ѣздить на велосипедѣ. Лѣченіе идетъ. И то, и другое: велосипедъ и лѣченіе, смущаютъ мою совѣсть, но болѣе лѣченіе. Я хотѣлъ бросить его, но Соня просила, и я не знаю, для нея ли только я это дѣлаю. Велосипедъ же не смущаетъ меня, несмотря на укоризны, очень полезныя, Евг[енія] Ив[ановича], во-1-хъ, п[отому] ч[то] я денегъ при этомъ не трачу, во-2-хъ, п[отому] ч[то], когда я вожу воду, мнѣ всегда радостно, когда меня увидятъ, а когда увидятъ на велосипедѣ — стыдно.

Присылать печатное мнѣ не нужно теперь, а нужно очень вашу критику и самую строгую. Съ критикой Меншикова я согласенъ въ томъ, чтобы выпустить философское (я, впрочемъ, ужъ забылъ многое) и вообще сократить и переработать.4 Помню, что впечатлѣніе производитъ статья сильное. Но я ужъ un converti5 и пот[ому] не судья. А переработать и вслѣдствіе того сократить, всегда нужно. —

Напрасно вы жалуетесь на свою жизнь. Нехорошо въ вашемъ мѣстѣ только дурное дѣйствіе его на Галю; а то жить гдѣ нибудь надо. А у васъ въ Ржевскѣ ужъ устроено.

Что мы будемъ дѣлать, гдѣ жить? — не знаю. Знаю, что С[онѣ] мучительно ехать в Ясную, и то мы собирались в Кисловодскъ, то за границу. Теперь оставили вопросъ нерѣшеннымъ. Я къ сожалѣнію не имѣю мнѣнія, мнѣ все равно, хоть въ Москвѣ. Только, когда рѣшили на Кавказъ, я посовѣтовалъ Германію. И спокойнѣе тамъ, и мальчикамъ — польза. Прощайте пока. Цѣлую васъ, Галю и Диму.