Путь серебра - Елизавета Алексеевна Дворецкая

Она не думала, будто ей так уж ясны все мысли Амунда, но на человека, способного так явно лукавить, говорить в лицо одно, а думать совсем другое, он не походил. Лукавство и двуличие – оружие слабых.

– Золотко мое! – Венцеслава сама подалась к ней и нежно обняла. – Я вижу, тебе льстит, что он тебя отличает. Не будь он таким старым и страшным, я бы побоялась, что ты в него влюбишься! Но все же – держись подальше! Отец его не жалует, и нам вовсе не пристало в их дела мешаться! Не было б беды!

Брюнхильд тоже обняла ее и спрятала лицо у нее на плече. Со стороны казалось, что две сестры утешают друг друга в общем горе. Но Брюнхильд жмурилась вовсе не от слез, а чтобы глаза ее не выдали.

«Не будь он таким старым и страшным…» Да вовсе он не старый! Женился он в восемнадцать лет, девять лет прожил с Вальдой, год вдовел, потом три года похода – Брюнхильд отлично помнила все, что он ей о себе рассказал, и легко могла подсчитать, что сейчас ему немного за тридцать. В его волосах и бороде нет ни одной седой нити. Зрелый муж, показавший себя гораздо лучше самых пригожих отроков. И не страшный он. Только глупцы могут испугаться благородного человека, если боги дали ему много роста и силы. А что лицом не так хорош, как Добрый Бальдр… а скорее как тот самый Тьяци, великан зимних бурь… даже это скорее возбуждало ее, чем пугало. Брюнхильд чувствовала себя той женщиной с чаши, богиней Идунн, в объятиях орла улетающей в грозовое ночное небо. Ей было страшно, жутко, но в то же время душу заливала отчаянная радость.

А старая Украса – ей помогали, подпевая, еще две старухи, а Осляда подыгрывал на гуслях – все рассказывала, как плыла лодья по синему морю, как пристала к острову Буяну, как вышли из нее тридцать три добрых молодца, как явились им навстречу старые старцы, стали спрашивать:

А где вы, молодцы, бывали?

А что вы, молодцы, видали?

Отвечали молодцы таковы слова:

Хаживали мы по свету по белому,

Много видывали, много слыхивали,

Как душа с белым светом расставалася,

Как тело мертвое на сыру землю приклонялося,

Как душа с телом белым распрощалася…

Другие Украсины поддатни[32] вносили одно за другим поминальные блюда. Меж пахучих еловых лап на столах расставлялись горшки с кашей из пшеницы с медом и ягодой черемухи, из конопляного семени, вареные бобы и капуста, лепешки без соли, кисель – овсяный, ржаной, клюквенный, яичница, пироги с рыбой или грибами, холодец, квас. Старейшины брали по ложке от горячего и выкладывали на еловые ветви, потом сами съедали по три ложки. Бранеслава и Святожизна пекли блины на огне очага, рассылали по столам, чтобы старейшины их тоже разорвали руками, деля между живыми и умершими родичами. Венцеслава и Брюнхильд ходили с кувшинами, подливая пиво, мед или квас. Брюнхильд нарочно оставила сестре волынский стол и старалась даже туда не смотреть. Без единого слова Венцеслава взяла на себя угощение Амунда и его людей, чтобы кияне не видели Брюнхильд рядом с плеснецким князем. Так она оберегала сестру, не подозревая, что помогает ей приблизиться совсем к иной цели.

Даже за чинным и неразговорчивым поминальным столом кияне то и дело посматривали на волынцев. Сами мысли о павших родичах подталкивали к вопросам, и многие с трудом ждали, пока будут поданы все двенадцать блюд, а Украса проследит весь путь душ по тому свету. В воображении души эти были так близко – но у них непросто узнать, кто взабыль виноват в их смерти и какого отмщения они желают. Множество пристальных взглядов следили, не встанет ли у Амунда поперек горла поминальный хлеб. Более слабодушный человек мог бы подавиться от одних этих взглядов, однако орел запада слишком высоко летал, чтобы чужие злые мысли могли его достать.

Тебе, тело, лежать на погребальном костре,

Тебе, тело, лежать прахом во сырой земле,

Будут камни белые – соседи твои,

Будут пески желтые – постельники твои…

А мне, душе, за Сварожичем идти,

За леса темные, за горы высокие,

Как приду, воскричу я, душа, громким голосом:

Гой вы еси, старцы честные,

Возьмите меня, отведите меня к дедам-прадедам,

Там мне отныне и лето летовать, и зиму зимовать,

А живым – жить-поживать…

Песни эти Украса могла продолжать хоть до ночи, но, видя, что все блюда уже поданы и отведаны, Хельги сделал ей неприметный знак пока прерваться. Именно сейчас, пока души павших сидели за одним столом с живыми, а боги разделяли с ними питье, ему нужно было кое-что выспросить.

– Эх-хе-хе… – вздохнул боярин Избыгнев, сидевший из киевских старейшин ближе всех к князю. – Душеньки-то мы проводили, а вот что с телами белыми… кабы знать…

Несколько лет назад он, уже будучи вдовцом, взял в жены беглянку из Моравы, княгиню Святожизну, тоже вдову. Еще до того ее сын, Предслав, женился на старшей дочери Хельги, и теперь Избыгнев считался свойственником самого князя. Избыгнев возглавлял весьма многочисленный род и теперь носил «печаль» по двум отпущенным за море воинам – младшему сыну и сестричу.

– Хоть хоронили их, нет ли? – подхватил Поздень, и все закивали, заговорили:

– Или так и лежат на берегу?

– Или звери по косточкам растащили?

– Мы вот подумали с мужами, – Избыгнев глянул на кое-кого из соседей, – как ты мыслишь, княже, не снарядить ли послов к царю хазарскому? Может, покажет могилки сынов наших, а коли их нет – косточки собрать, схоронить…

При упоминании посольства княгиня вскинула голову и с надеждой взглянула на мужа. Сколько бы она ни причитала – пока тела Грима никто не видел, она не могла одолеть надежды, что он жив и в плену. Могут же хазары взять его в плен и отпустить за выкуп?

– Посольство… – Хельги вздохнул. – Нам слишком мало известно… можно ли нам восстановить мир с хазарами. Или потери наши настолько велики… Амунд, – он взглянул на плеснецкого князя, – тебе известно что-нибудь о судьбе людей Олава?

– Я уже тебе говорил. Мы почти день провели перед переволокой с Итиля на Дон, пока искали волов и прочее, что нужно для перехода, но северяне нас не догнали. Даже на глаза