Путь серебра - Елизавета Алексеевна Дворецкая

для умывания душ, и рушника возле нее никто не брал. Каждый лишь посматривал на его нетронутую белизну, ожидая увидеть трепет ткани, когда станут утираться невидимые гости. Вода в лохани мертвых слегка подрагивала – или это играли тени проходящих?

По давнему обычаю, кияне садились справа, варяги – слева, одинаковым образом: не плечом к плечу, а оставляя на скамьях промежутки – места для умерших. Поверх скатерти – особой, только для поминального стола – были разложены свежие еловые ветки, источающие острый запах смолы и хвои.

Распоряжаясь устройством столов, княгиня немного оживилась и почти стала похожа на себя прежнюю. Ей помогали знатные киевские жены: Украса – сестра боярина Угора, ее помощницы – вдовы и старухи, близкие к тому свету, хорошо знающие все погребальные и поминальные обычаи. Молодежи на поминках бывать не полагается, и Брюнхильд была единственной здесь молодой девушкой. Со страхом она посматривала на морщинистое, одутловатое, с провалившимся ртом лицо Украсы. Каждый встречается с тем светом, когда впервые теряет кого-то из близких, переживает «горе». К старости «горь» накапливается много, а у иных и судьба бывает «горькая», и такие люди смотрят на тот свет, как на этот, и тень его ложится на их лица. Брюнхильд трепетала, проходя мимо Украсы и других старух, чьи руки обмыли десятки мертвецов; все они ей казались на одно лицо, с гладко повязанными темными платками, сгорбленными спинами, невыразительными чертами, будто огромные мыши. Сама она – стройная, красивая свежей, но уже зрелой красотой, с золотой косой ниже пояса, с большими голубыми глазами, в которых блестела сама жизнь, выглядела среди них как богиня Жива, занесенная в Кощное, среди тамошних своих прислужниц.

Рассевшись, приступили к поминанию. Княгиня подала Хельги рог, и он поднял его на богов, потом на дедов, потом на павших – и впервые сам назвал в их числе имя своего сына Грима-Бранеслава. Каждый из сидящих за столами, получая рог, называл того из своих родичей, кто уходил в поход и не вернулся. Брюнхильд с серебряным кувшином продвигалась вдоль стола, подливая пива в рог, и ей виделась ее небесная сестра-валькирия, что вот так же сейчас идет вдоль столов в медовой палате Одина, угощая тех, чьи имена здесь звучат, тех, для кого оставлены свободные места. Возможно, это та самая, что носит имя Брюнхильд… «Не того сгубила, кто был ей указан…» – невольно вспоминала земная валькирия и косилась на Амунда. Тот невозмутимо сидел на своем месте, дожидаясь, пока рог до него дойдет, и его длинное костистое лицо с переломанным носом выражало уважительное достоинство, придававшее ему даже известное благообразие.

Брюнхильд дочь Будли пострадала за своеволие. Но пример ее ничуть не пугал Брюнхильд дочь Хельги. Не случайно руна Лагуз похожа на стройную деву с косой: по мощи стремление девы к жениху, кто бы он ни был, сравнимо с неудержимой, не ведающей страха мощью текучей воды, что пробьет себе дорогу хоть через болото, хоть через камень. Если во время прежних пиров на месте Одина Брюнхильд мысленно видела отца, то теперь все ее внутреннее внимание устремлялось к Амунду. Даже не поворачивая к нему голову, она все время ощущала, где он находится, ловила приглушенные звуки его низкого голоса среди общего говора, и от этого голоса у нее в животе как будто что-то таяло и растекалось.

Внесли горячие хлебы; Хельги ломал их руками, угощая души паром, и рассылал куски старейшинам. Тем временем старая Украса принялась за причитание – не то, какое исполняют родичи умершего, изливая свое горе, а причитание-сказание, о пути душ на тот свет.

Сидят гостюшки все званые,

Гости званые и жданные…

Нет, не свадьбушка тут собирается

И не праздные гости спотешаются,

Тут кручинушка великая справляется,

Горе-горькое здесь да изживается:

Поминаем мы удалых добрых молодцев,

Добрых молодцев, честных отроков…

Пока дочери Хельги, взяв деревянные ковши с серебряной оковкой, вновь наполняли пивом кувшины, Венцеслава посматривала на младшую сестру очень хмуро.

– Что ты? – шепнула Брюнхильд, подойдя к ней вплотную и опущенной рукой сжав ее холодные пальцы.

Двух дочерей Хельги Хитрому подарили разные матери, и хотя Брюнхильд была моложе и родилась от младшей жены, они с Венцеславой жили в дружбе. Венцеслава была слишком великодушна, чтобы принижать сестру от младшей жены, а Брюнхильд, при всей ее гордости, без труда держалась почтительно с теми, кого почитать ей велел родовой обычай.

– Вы с этим ётуном так стояли… – Венцеслава поджала губы, – как будто вы… чета нареченная! Он мог бы попросить мать или меня подержать чашу, но он попросил тебя, незамужнюю девушку! Это неспроста! Спроста так не делают! Он ведь вдовец! Уж не вздумал ли за тебя свататься?

– Меня не оскорбит такое сватовство! – с неожиданной для себя самой горячностью также шепотом ответила Брюнхильд. Невольно она повторила то, что сказал ей недавно Амунд, и при этом старалась не показать, как понравились ей слова «чета нареченная» о них двоих. – Он князь, у него есть свой стол, он не какой-нибудь…

Она не желала унизить Венцеславу, но та нахмурилась еще сильнее, усмотрев намек на своего мужа – потомка уважаемого княжеского рода, но ныне беглеца, не имеющего никаких владений.

– Кем бы он ни был, пусть хоть сам Перун с неба! – сердито ответила та и отняла руку. – Но если он виновен в гибели нашего брата, то ты не смей и думать о нем!

– Он не виновен! – Брюнхильд торопливо поймала ее руку и не дала сестре отойти.

– Почему? – Венцеслава повернулась к ней. – Все знают, что он сам хотел вести то войско, а вы с отцом ему помешали.

– Он благодарил меня как раз за это!

– Благодарил? – Венцеслава широко открыла свои смарагдовые, как у Хельги, глаза. – Когда? За что?

– За то, что я его… опоила. – Впервые Брюнхильд вслух призналась в этом деле, пусть даже сестре, но после недавней беседы возле жертвенника мысль об этом почти перестала ее угнетать. – Амунд из-за этого лишился главенства, но сохранил жизнь. Если бы он до сих пор таил обиду и хотел мести, то не стал бы благодарить! И не мстят за то, что помогло сохранить жизнь!

– Я ничего не поняла! – Венцеслава поморщилась.

– Но это так! – Брюнхильд сама только сейчас связала в уме концы мыслей, которые давно тянулись одна к другой, и у нее сразу полегчало на сердце. – Я поняла, я твердо знаю! Он не мог быть виноват! Это только воля