Добрая фея короля Карла - Владимир Васильевич Москалев

– Нет палача, ваше величество… за ним послали. Скоро будет здесь…

– Скоро?! Нет, теперь же! Дорман!

Вперед выступил Гийом де Дорман.

– Дайте ему меч!

Мгновение – и хранитель печати уже держал в руке орудие мщения, блеснувшее на свету холодной сталью.

– Руби! – приказал король, вытянув руку в сторону медика.

Дорман взмахнул мечом.

– Государь! Пощады!!! – бешено заорал врач, вскинув голову.

Один из стражников ударил в затылок тупым концом алебарды. Голова склонилась… и тотчас слетела с плеч, покатившись в сторону кроватки. Дамы в дверях завизжали, одна упала в обморок. Кровь струей хлынула из тела и обагрила пол. Король шагнул назад, чтобы не испачкать туфли. И вытянул было руку в сторону другого врача… Дорман уже стоял рядом, держа наготове меч; с лезвия медленно капала бурая кровь…

Но рука так и не поднялась, а с губ не сорвался приказ. Перед глазами вдруг встала картина: восемь лет назад в Руане его отец так же рубил головы знатным нормандцам, сторонникам наваррского короля, которых подозревал в заговоре. Граф Жан Гаркур, кто-то еще… Десять лет уж тому. А ведь оба Карла тогда дружили. В результате грубой ошибки Жана II к войне с Англией добавилась война с Наваррой. Не делает ли ошибки ныне и его сын? Кто теперь пойдет к нему в лейб-медики? А тут еще монах рядом прогнусавил:

– И сказал Господь: «Не убий!»

Карл покосился на него, бросил взгляд на врача.

– В башню Смерти его!

Того подняли и увели.

– А где третий?

«Третий» робко выглянул из-за плеча своего повелителя.

Людовик Анжуйский сделал шаг вперед:

– Не казни его, король, брат мой, он невиновен. Его всегда теснили те двое, а ведь он был против их методов…

– Туда же его! – коротко бросил Карл.

Медика потащили вслед за собратом.

– Ненадолго, – успел шепнуть ему Людовик. И подумал, глядя на уснувшего вечным сном племянника: «Теперь я почти что властелин».

Монахи задвигались: кажется, теперь им нечего тут делать.

– Вон отсюда! – не владея собой, крикнул на них король.

Святые отцы, понурившись, неторопливо вышли. Остался исповедник. Не отходя от кроватки, он твердил, что на все воля Божья, и продолжал читать поминальную молитву.

Жанну привели в чувство. Кое-как, поддерживаемая под руки Анной и Марией, без кровинки в лице, она дошла до спальни дофина, шагнула через порог, дико вскричала и бросилась к своему ребенку. Упав на колени, обняла холодный трупик и заголосила, безумно глядя на восковое личико сына, которого так любила. Море слез сопровождало эту сцену. Рядом с Жанной, не отнимая платков от лица, стояли Анна, Мария, придворные дамы…

Двор погрузился в траур.

Печальная весть моментально облетела Париж. Кумушки – жены торговцев рыбой, мясом, кожами, завсегдатаи рынка Ле Аль, – вздыхая, качали головами.

– Проклятие какое-то висит над Валуа, – подал голос находившийся рядом скорняк. – Гляди, третий уж ребенок – и тоже покойник.

И вновь, как и недавно в Реймсе, заговорили о кровосмешении. Но информации в этом плане явно недоставало. Тогда одна из кумушек заявила:

– А что как тут дело в фигурке?

– В какой еще фигурке?

– А из которой не вынули гвозди.

– Ну-ка, расскажи.

– Дело было так и происходило где-то на востоке. Один плотник страдал болезнью ног. И что он только не делал, как только не лечил – болят, и все тут. Увидел он однажды во сне святого, тот ему и говорит: «Сходи на берег моря и скажи рыбакам, чтоб первый улов, который у них будет, отдали тебе. И дай им денег. А потом вытащи…» Что вытащить, святой так и не сказал. Ну, пошел тот плотник, сделал, как ему велено было, и ждет на берегу. Вынули рыбаки сеть, а в ней фигурка глиняная, руки и ноги у нее утыканы гвоздями. Вспомнил тут бедолага, что ему во сне-то говорили, взял да и вытащил все гвозди. С тех пор болезнь его как рукой сняло! Так вот, может, кто и тут фигурку этакую сотворил? А вынуть из нее гвозди – так и выздоровел бы малыш.

– Да это кому же занадобилось такую фигурку лепить на малютку? – возразил мясник. – Или он кому худого сделал?

– Да уж, знать, так, что поперек дороги стоит кому-то.

– Кому же может такая кроха стоять поперек?

– А кто его знает. Там у них, во дворце-то, полно нечистых на руку да на голову.

– И я слыхала о таких проделках, – вступила в беседу другая кумушка. – Да многие слышали, но уже позабыли. А говорю я о министре, которого повесили на Монфоконе еще при Людовике Десятом. Так вот, министр этот… Мариньи, вспомнила! – тоже сделал фигурку, а после издевался над ней. А фигурка, как дознались королевские слуги, изображала самого короля, и слепила ее какая-то старая ведьма. Король-то после этого в момент богу душу отдал.

– Опять же, ребенок-то при чем? – снова прогудел мясник.

В ответ – вздохи и пожатие плечами.

* * *

Спустя несколько дней после похорон, ввиду отсутствия прямого потомства, в июне 1364 года король Карл V объявил брата Людовика Анжуйского наследником престола.

Жанну это уже не трогало. Она стала безразличной ко всему: к танцам, играм, шитью… Целыми днями она сидела в своих покоях, одетая в черное, с вуалью, ниспадающей до пояса, и с грустью глядела в окно; оттуда вид – на лужок, где совсем недавно играл со сверстниками маленький сын… По щекам ее, не подчиняясь воле, из переполненных век одна за другой катились горькие слезы. Она не утирала их, и они капали на лиф, поднятый до шеи, обрамленной стоячим черным ажурным воротником. Рядом – неизменная графиня Анна. Она не утешала королеву, зная, как хочется в ответ на это кинуться с кулаками и расцарапать лицо утешителю. Она имела в этом плане горький опыт: ее первенец тихо, молча умер у нее на руках, когда ему было всего три годика. Никто так и не узнал причину. А он, малышка, ее крохотный Пьер, уже понимая, видимо, что уходит от нее навсегда, все спрашивал, глядя на мать темно-синими любопытными глазками:

– Мама, почему?.. Я, наверно, должен от тебя уйти… Но почему, мама?..

А она только плакала навзрыд, не зная, что ответить на это…

Свое горе она пережила сама, в тоске, а когда подходили утешители, бежала от них прочь. Не лезь в душу с советами о нужде в молитве и смирении, не ной, пытаясь успокоить, и без тебя тошно; твоим гудением над ухом мертвого не воскресить, а твои