Мародеры на дорогах истории - Аполлон Григорьевич Кузьмин

численность и для остальной Руси. Видимо, в северной части (менее исследованной с этой точки зрения) она была выше: дело в том, что в северных городах, защищенных от набегов степняков лесами, укрепления обычно занимали значительно меньшую территорию, нежели на юге, тогда как открытые посады во много раз превышали укрепленную часть. Как бы то ни было, население Руси было выше его численности в конце XVII века (пять столетий спустя!), когда оно составит 11 миллионов.

Самое резкое падение приходится, конечно, на годы завоеваний. Южная Русь практически полностью была разорена, и на долгое время некогда цветущие районы окажутся "диким полем". В руинах, не восстанавливаясь, лежали и многие города северной части Руси. А грабительская дань не позволяла не только возродиться, но и воспроизводиться. "У кого денег нет — у того дитя возьмет, у кого дитя нет — у того жену возьмет, у кого жены нет — сам головой пойдет". К сожалению, здесь нет никакого преувеличения: два с лишним столетия татаро-монголы грабили Русь и истребляли ее население.

И можно только удивляться, как весь этот оккультный евразийский вздор заглатывается теми, кто считает себя российскими патриотами. Поистине надо довести людей до сомнамбулического состояния, чтобы упиваться бедами и страданиями своего народа (или все-таки не своего?)…

Евразийский капкан[32]

Противостояние Леса и Степи длится по крайней мере пять тысячелетий. И вызывалось оно не этническими, а хозяйственными различиями. Одна из самых ярких раннеземледельческих культур — трипольская была разрушена во II тысячелетии до н. э. кочевниками, говорившими если не на том же, то на близком трипольцам языке. Несколько позднее Лес и Степь разделили тянущиеся на сотни километров "Змиевы" валы, которые то оставались в тылу у земледельцев, осваивавших Причерноморские степи, то отражали новые волны накатывавшихся с востока кочевников.

Именно хозяйственный уклад предопределял и различия в менталитете. Земледельцы привязаны к земле и объединяются по территориальному принципу. Кочевники объединяются патриархальной иерархией с жесткой системой соподчинения Жизнь на колесах больше располагала и к агрессивности, и к паразитарности. И не имело значения, было ли кочевничество изначальным или вторичным, когда по тем или иным причинам кочевниками становились бывшие оседлые племена.

В нашем столетии спор Леса и Степи перешел в идеологическую сферу. Остро поставил этот вопрос лучший наш исторический романист Валентин Иванов, выдвинув критерий: "прав защищающий свое поле". С ним многие не согласились. И шло это неприятие в русле общего настроя "шестидесятников": сказать наоборот, даже если придется высечь самих себя.

К нынешним рассуждениям о "коренных" и "некоренных" эта формула не имеет отношения. Но она лишь из области этики. А можно добавить, что и труд земледельца эффективней кочевнического. Исходя из этой простой арифметики, русские власти в конце XIX века поддерживали местных "оседлых" против "кочевников" в Кокандском ханстве, что привело к Андижанскому восстанию 1898 года. Из той же арифметики исходили и советские чиновники в конце 1920-х годов, когда не освоившим земледельческий труд калмыкам выделяли в 4–5 раз больше земли, чем русским и украинцам. Ныне экономические притязания прикрываются идеологическими, а последние подаются как новое прочтение истории.

В 60-е годы со "степной симфонией" выступил Л.Н. Гумилев. Прославление тюрок, хазар, половцев и монголов у него прикрывалось понятием "пассионарности" как некоего из космоса спустившегося блага, оправдывавшего завоевательные походы и порабощение "непассионарных" земледельцев. Но уже бывший научный руководитель М.И. Артамонов отрекся тогда от своего ученика, обвинив его в расизме. И хотя защитников у Гумилева было немало, "открытия" его науку не поколебали, а в идеологии оставались на обочине. Примерно так же была воспринята и вышедшая в 1975 году книга Олжаса Сулейменова "Аз и Я" (к ней вернемся ниже). И лишь с конца 80-х годов в рамках "перестройки" начинается "евразийский" бум, выразившийся в перепечатке фантазий Гумилева в миллионных тиражах на многих языках, причем русофобская направленность этих рений", не скрываемая и самим автором, стала подаваться чуть ли не как патриотическая альтернатива разрушительным деяниям "перестройщиков".

На этой новой волне ярко загорелось и еще одно имя: Мурад Аджиев. За несколько последних лет на затюканного читателя обрушили буквально шквал "половецких" притязаний "этноисторика". Журналы "Вокруг света", "Знание — сила", "Новое время" и другие, отдельные брошюры, многочисленные газетные статьи заполнили, как теперь говорят, "информационное пространство". Более других в этом усердствовала "Независимая газета", где часто раздуваются довольно странные дискуссии на исторические темы. Поскольку никаких научных заслуг за автором никогда не значилось, почти истерическая пропагандистская акция носит неприкрыто идеологический характер: за историческими фальсификациями стоит задача окончательного добивания России и уничтожения самого русского народа.

Явление Мурада Аджиева полезно уже тем, что позволит встряхнуть сонное царство обывателя, "зомбированного" всякой мистической дребеденью и однонаправленным "плюрализмом" средств массовой информации. Оно помогает понять и роль "евразийства" в разрушении России, и просто осознать "кто есть ху", как выразился первый и последний президент Союза. Надо отметить, что, как и все "перестройщики", М. Аджиев сбрасывал камуфляжные одеяния по мере того, как "процесс пошел", а противодействия ему практически не было. Последние его статьи в "НГ", перекрывшие в русофобском азарте исступленные писания разных "Г" (Гитлер, Гиммлер, Геббельс и др.), похоже, вызвали беспокойство и кое у кого из тех, кто обеспечивал "зеленую улицу" любым эмоциональным "выбросам" этноисторика. В "НГ" началось что-то вроде дискуссии. С резкой критикой концепции Аджиева выступил В. Каджая ("НГ", 15.01). Статью Аджиева "О москальских вотчинах в России" ("НГ", 11.01) он осудил "предварительно" как "галиматью, насквозь пропитанную какой-то патологической ненавистью к русской истории и вообще ко всему русскому", пообещав вернуться к теме. А через несколько дней ("НГ", 21.01) было опубликовано письмо О. Беляевской, в котором редактора В. Третьякова упрекают в непоследовательности, а Каджая в полном невежестве. Затем были публикации Л. Круковского ("НГ", 12.02) и А.П. Новосельцева (19.03), касавшиеся частностей. Видимо, их и имеет в виду В. Каджая в статье "Жертвы мартобря" ("НГ", 16.04). Статьи Аджиева ему представляются "безумными". Ему "кажется страшным, что дискуссии о работах Аджиева носят не политический, а академический характер".

В. Каджая прав. Но только отчасти. Уход от политических оценок — это тоже политика. А "академизма" в них как раз не хватает. Набор мнимых русско-норвежских языковых параллелей у Круковского, которыми показывается перевес северогерманского влияния над тюркским, тоже политика, а не "академизм". Такие параллели можно найти и на островах Полинезии. Надо бы прежде выяснить, что в норвежском от германского, а в германском от индоевропейского. Давно установлено, в частности, что германские языки впитали древний пласт языков иллиро-венетских и