Избранное - Самуил Гордон

Вероятно, сторож не привык в столь ранний час кого-либо тут видеть, ибо, едва только Фрейдин вошел, тот сразу же направился к нему навстречу. Симон на минуту попытался представить себе, как встретил бы его этот самый Исаак Наумович, приди он сюда, когда в Бахчисарае стояли немцы. Впустил бы его или отослал туда, откуда пришел он за спасением? Или не сюда поначалу мать Найлы, старая Левиза, привела прятать своего внука, наполовину еврея, его сына от татарской женщины, Сервера?

Симон не мог толком понять, чем евреи так отличаются от караимов, что фашисты обошлись с евреями так по-зверски. Ему всегда казалось, что караимы тоже евреи, они только не делятся на сефардов и ашкинази, на хасидов и миснагдов. Симон думал о них так еще с мальчишеских лет, наверное, потому, что кто-то из ребят старшей группы принес однажды с собой в хедер то ли книжку, то ли молитвенник с теми же еврейскими молитвами, лишь немного переиначенными и в другом порядке. Тот ученик хедера из старшей группы сказал, что молитвенник, принесенный им, караимский, а караимами они зовутся по той причине, что придерживаются не талмуда, а только торы. А храмовая служба ведется у них на древнееврейском. И вот еще что помнил Фрейдин с мальчишеских лет: в родном его городе на Днепре караимской синагоги не было — и те несколько караимов, что в ту пору там жили, по субботам и праздникам молились вместе с евреями в одной синагоге. Так чем они не евреи, если молятся по тем же молитвенникам, читают ту же Библию, отмечают те же праздники, носят те же еврейские имена? Симон понимает, что это не совсем так, как он думает, коль скоро немцы считали, что караимы — не евреи. Но разобраться в этом не может. Подошедший к нему сторож с длинной красивой бородой и с глубоко посаженными глазами был так похож на одного старика из солдатской синагоги, что у Симона, когда подал Бобовичу руку, вырвалось невольно на еврейском:

— Шолом-алейхем вам, дедушка.

Исаак Наумович нахмурил брови:

— Я не еврей. Я караим.

— Вы обиделись?

— Говорите, что вам нужно? — сказал он резко и сердито, словно был не сторожем запустелого маленького поселения под открытым небом, а стоял на воинском посту. Его маленькие, глубоко посаженные глаза утонули еще глубже под насупленными бровями и смотрели из-под них, как Симону казалось, с подозрением.

Такой неприветливой встречи Симон не ожидал. Во всяком случае, это явно неподходящий момент заводить со стариком речь о том, что его, Симона, привело сюда в столь ранний час. Лучше немного подождать. Он попробует пока завести с ним речь обо всем, что относится к тому, что раскинулось перед ним на скалистой горе.

— Мне хотелось посмотреть на Чуфут-Кале. Другого свободного времени у меня нет. Я сегодня приехал и сегодня же уеду. Но я столько наслышался о еврейском городе Чуфут-Кале.

— Чуфут-Кале не еврейский город, — перебил его сторож. — Правда, Чуфут-Кале и на самом деле означает еврейскую крепость, но евреи здесь никогда не жили. Здесь жили караимы.

— А во время войны? — спросил Фрейдин.

— Знаете, сколько лет прошло с тех пор, как все отсюда разъехались? Меня, наверно, тогда еще и на свете не было. А мне уже около семидесяти.

— Вот как? А я был уверен, что во время войны здесь еще жили караимы и прятали у себя евреев. Евреи и караимы все же родня.

— Кто вам сказал, что мы с ними родня? — старик посмотрел на него, словно Симон возвел на него страшный поклеп.

— Ну, хорошо. Пусть будет так, как вы говорите, и евреи и караимы не родня. Но у вас ведь еврейские имена. Вы читаете ту же тору, справляете те же праздники.

— Что вы хотите этим сказать, молодой человек?

— А сами вы разве не понимаете, что среди караимов евреям было бы легче прятаться, чем где-нибудь еще?

— Как они могли прятаться среди нас, если нам самим приходилось доказывать немцам, что мы не евреи. Мы и на самом деле не евреи. Мы караимы и не хотим быть евреями. — Исаак Наумович Бобович произнес это громким голосом и огляделся, словно говорил не стоявшему рядом Симону Фрейдину, а ожидал увидеть возле себя кого-нибудь из тех, кто мог бы заподозрить его, Бобовича, в том, что он тоже еврей, но скрывает это. У Симона есть такой знакомый. Вернулся с войны с документами, что он уже не еврей. И с тех пор старается держаться от евреев подальше.

— А как доказали ваши немцам, что вы не имеете отношения к евреям?

— Наверное, они сами знали. Но почему, скажите, вы так допытываетесь обо всем?

— Просто так. Хочется знать. Я ведь еврей.

— Это я вижу. Скоро придет директор музея, спросите у него. Он ученый человек. Часа через два он появится.

— У меня нет времени ждать. Я думаю, — продолжал Симон затянувшийся и не имеющий отношения к делу разговор, — вы тоже можете немало рассказать о вашем музее. Вот, скажем, к примеру, кто такой Авром Фиркович, почему на его доме прикреплена мемориальная доска?

Рукавом старик стер тонкий слой пыли с мемориальной доски и сказал с воодушевлением:

— Авром Фиркович был большим ученым и путешественником. Он объездил мир, был знаком с величайшими людьми своего времени. Но умер у себя в Чуфут-Кале. И похоронили его на здешнем старом кладбище.

— А что было здесь? — спросил Симон, показывая на другое уцелевшее здание с полузастекленной дверью.

— Это молельный дом. Наденьте что-нибудь на голову — и войдем. Вытрите хорошенько ноги.

Внутри молельный дом, куда сторож ввел его, напомнил Симону хоральную синагогу у них в городе. Ребенком отец взял его туда в один из праздников. Над высоким ковчегом Завета с вышитой бархатной завесой укреплены были скрижали с высеченными на них десятью заповедями. Симон удивился, что не до конца еще забыл содержание десяти заповедей. Ближе ко входу и поодаль от стен длинными рядами стояли скамейки. Спрашивать, приходит ли кто-нибудь сюда молиться, было незачем. Чистота, царившая вокруг, говорила о том, что никто, кроме солнца, сюда давно не заглядывает и что, кроме его лучей, ничья нога не ступает тут по полу.

— Я должен с вами поговорить об очень важном деле. Мы можем тут присесть?

Исаак Наумович присмотрелся к Симону, словно только сейчас его увидел, и опустился на переднюю скамью против ковчега Завета.

Симон подождал немного и присел возле него.

— Ну, я вас слушаю, — сторож прислонился головой к спинке сиденья, обратив взгляд к потолку.

Симону и самому не вполне ясно было, почему он сначала прочел вслух десять заповедей, а уж потом спросил у Бобовича:

— Вы знали мальчика Сервера Самединова?

Исаак Наумович резко повернулся к Симону:

— Кто вам сказал?

— Неважно кто. Теперь это уже не секрет. В Бахчисарае мне сказали, что вы его видели после освобождения. Вы его сами видели? Он жив?

Старик поднялся:

— Вы кем-нибудь ему приходитесь, что так допытываетесь?

— Да. Но скажите: он жив? Сервер жив? Он спасся?

— Он жив. Он жив.

— Вы его сами видели? И вправду сами видели?

— Вот как вижу вас.

— Когда?

— В тот же день, когда освободили наше село. По правде сказать, не понимаю: зачем ему нужно было скрываться?

— Вы спрашиваете зачем? Мальчик ведь наполовину еврей.

— Кто вам сказал?

— Кто?

— Ну да: кто? Мальчик — татарин. Его родители, вероятно, нажили себе врагов, так те выдумали, будто у Сервера отец — еврей. Для немцев этого было более чем достаточно, чтобы убить его. Оставлять мальчика в Бахчисарае, коль ходили такие слухи, было очень опасно, и бабушка привезла его спрятать к нам в село. Там жили ее знакомые, кому можно было довериться. Наше село было татарским, но жило в нем и несколько других семейств. Все в селе знали, у кого из татар прячется мальчик, но никто его не выдал. Из караимов в селе наша семья была единственной.

— В Крыму, я слышал, существовало много еврейских сел.

— Вас интересует, почему я не поселился в еврейском селе?

— Нет. Нет. Я просто так спросил, меня это не интересует, — вовремя спохватился Симон, потому что ответь он иначе, разговор опять увело бы в сторону или Бобович просто отвернулся бы от него. — Меня интересует мальчик, Сервер. Расскажите мне все, что о нем знаете. Может быть, вы что-нибудь знаете и о его матери?

— О том, что немцы застрелили его бабушку за то, что не хотела выдать, где скрывается ее внук, в Бахчисарае вам, наверное, рассказали, раз вы там спрашивали про мальчика. А что касается его матери, то немцы угнали ее в лагерь за то, что скрыла, что мальчик у нее от еврея. Но это ложь, Сервер — не еврей наполовину. Он татарин. Куда, в какой лагерь угнали его мать и жива ли она, никто здесь не знает. Но отец жив.

— Чей отец? — спросил рассеянно Симон.

— Отец спасенного мальчика. Совсем недавно он был здесь и искал своего сына, Сервера.