Избранное - Роже Вайян

— Но тебя никогда не унижала ни одна змея.

— Наверняка унижала, хотя я и забыл, при каких обстоятельствах. А может быть, я был унижен тем страхом, что она мне внушила. Это очень унизительно, тем более когда труп оказывается таким вот смехотворным и уже безобидным, как эта убитая змея. Или когда внезапно обнаруживаешь, что враг гораздо слабее, чем ты думал, а ты позволял этому фанфарону себя мистифицировать.

— Но ведь преследователи Мари-Жанны еще не умерли.

— Они просители, и поэтому сила на ее стороне. Появись в ней ответное чувство, и соотношение сил немедленно изменилось бы. В действительности же они сильнее, потому что они мужчины. И по этой причине тебе не по душе обращение Мари-Жанны с ее ухаживателями. Во взаимоотношениях хозяина с рабом всегда есть что-то темное. Они могут жить бок о бок только ценой взаимных уступок, и в конце концов они находят в этих компромиссах удовольствие. Прочти обязательно, что писал об этом Гегель… Бывает, что бою нравится, когда его бьют. Это верно и в отношении домашних животных. У одного человека была собака, на которую дубинка действовала так же возбуждающе, как запах суки, это было омерзительно. Бывает также, что хозяин испытывает наслаждение, когда бой унижает его. Но чаще всего они любят и ненавидят друг друга одновременно и взаимно; и таким образом, все поступки в их совместной жизни носят двусмысленный характер. Стыд обладает еще большим количеством личин, чем многоликая аллегория трагедии. От него остаются шрамы.

— Но Мари-Жанна не раба своих поклонников.

— Пока что в таких странах, как наша, все женщины — а негры.

— Существуют порядочные женщины.

— Это «кроткие негры».

— Я стою за восстание «кротких негров», — сказала Корделия.

— Чудесный сюжет для пьесы, — сказал я, — в тот момент, когда вспыхивает бунт, колонист с удивлением обнаруживает, что больше нет «кротких негров».

— Надеюсь, именно они окажутся самыми свирепыми, — заявила Корделия.

— Пьеса будет хорошей, только если колонист поймет, почему именно «кроткие негры» должны быть самыми свирепыми…

Мы знакомы с одной девушкой, дочерью колониста. Она окончила среднюю школу во вьетнамском городке, где жила с матерью и отчимом. В коллеже она подружилась с неким Нгуеном, молодым вьетнамцем, который, как она знала, был связан с партизанами. Она была полностью согласна с ним, что необходимо бороться за освобождение колониальных народов. Они вместе читали стихи Бодлера, Рембо, Десноса, Превера. Однажды ночью в городке вспыхнуло восстание. Утром девушка нашла своего отчима связанным на стуле в кабинете. В доме все было перевернуто вверх дном. Она ненавидела отчима и отнеслась к этому спокойно. С улицы доносились пулеметные очереди, но француженка была храброй и не перепугалась. Повстанцами, ворвавшимися к ним в дом, командовал Нгуен. Она подошла к своему другу и сказала:

— Ну и шум вы подняли…

Вьетнамец посмотрел на нее. Она собиралась на теннисный корт: на ней был спортивный костюм, под мышкой она держала ракетку, и волосы у нее развевались на ветру. Она задорно смеялась.

— Немедленно вернись к себе в комнату, — грубо сказал Нгуен.

— Это еще что за разговоры…

Совсем близко хлопнул выстрел.

— Ну и бузу вы устроили!

Вьетнамец плюнул ей в лицо.

Дочь колониста живет теперь во Франции и зарабатывает себе на жизнь. С тех пор она о многом раздумывала. Своим плевком вьетнамец помог ей задуматься над диалектикой взаимоотношений хозяина и раба. «Я поняла, рассказывала она, — что все белые без исключения виноваты перед вьетнамцами».

— Каждый мужчина, — сказал я Корделии, — виноват перед всеми женщинами.

— Ты мне надоел, — ответила Корделия. — Как бы нам помирить Мари-Жанну с Бюзаром?

— Разве ты ничего не добилась?

— После всего, что она мне сообщила о старике Мореле, я почувствовала себя не «в форме», как сказали бы твои друзья велогонщики, чтобы разговаривать с нею о Бюзаре.

— А ты убеждена, что Мари-Жанна и раньше так же рьяно сопротивлялась старику Морелю?

— Совершенно уверена, — твердо сказала Корделия. — Ты разве не видел обстановку в ее комнате? Трухлявая кровать, унаследованная от ее бабушки. Ни холодильника, ни стиральной машины, ни электрической швейной машины. Дешевенький динамик. У нее нет ни одной «ценной вещи», выражаясь языком мелких буржуа. Платья она шьет себе сама — покупает остатки и отдает их кроить своей соседке, которая научилась кройке.

— Вот это убедительно.

Мы с Корделией имеем обыкновение проверять честность профсоюзных и политических деятелей, деловых людей и девушек, сопоставляя, с придирчивостью налогового инспектора, их образ жизни с их доходами.

В пятницу, в восемь часов утра, Бюзар начал свою четвертую смену; брессанец вышел на работу в полдень.

После обеда Бюзар поделился своим горем с Элен и дал ей прочесть письмо Мари-Жанны.

В шесть часов вечера Элен пошла к воротам фабрики, чтобы встретить мать Мари-Жанны и переговорить с нею. Корделия со своей стороны собиралась прощупать Шатияра, с которым мы дружили, и после этого снова повидать Мари-Жанну и ее мать.

Таким образом, в субботу утром больше десяти человек, включая мать Мари-Жанны, пытались помирить Бюзара с его невестой.

До сих пор Элен не одобряла женитьбы брата на этой «ломаке», как она говорила. Мать Мари-Жанны утверждала:

— Всякая торговля превращает человека в раба… Тебе придется распрощаться с любимыми развлечениями, с кино, с танцами, — говорила она дочери. — Ты будешь занята и в субботу, и в воскресенье.

Корделия, как читатель помнит, всего неделю назад с жаром отстаивала право своей подруги на свободу. Но теперь все они упорно стремились их поженить. Даже Шатляр и тот, угрызаясь тем, что ссора произошла по его вине, тоже принял участие в примирении.

— Возможно, я разговаривал с парнем слишком резко. Надо быть человечнее…

Таково наше время. Сердечные дела теперь уже не имеют ничего общего с величием души, как в трагедиях Корнеля. Кодекс чести заменен теперь «любовной почтой». Никого не трогает тяга молодых людей к героическим поступкам, но, как только те распускают нюни, все приходят в умиление. Журнал может с возмущением рассказать о расстреле, напечатать фотографию расстрелянных мужчин, женщин и детей, брошенных в братскую могилу, и на обложке того же номера поместить фотографию новорожденных. Наше общество впадает в детство. Это закономерно для кануна великих революций. Сен-Жюст и Робеспьер вначале тоже писали всякий вздор.

В субботу, в полдень, Корделия рассказала мне о натиске, которому подверглась ее подруга. Все без устали твердили ей: «Ты не имеешь права разбивать сердце Бюзару. Вот уж полтора года, как вы встречаетесь. Когда ты давала согласие, ты великолепно знала, что делаешь. Нельзя расстраивать брак по такому пустяковому поводу». И все в таком же роде. Мари-Жанна не спорила. Она только отрицательно качала головой и на все отвечала «нет».

— Почему? — спрашивали ее.

— Я передумала.

В ту же самую субботу, во вторую половину дня, я был в Бионне и, проезжая через поселок Мореля, увидел Мари-Жанну. Она сидела у окна и шила. Я зашел к ней.

— И вы тоже! — воскликнула она.

— Нет, нет. Я ненавижу снэк-бары…

Мари-Жанна посмотрела на меня. У нее светло-синие, словно эмалевые, глаза, лучезарные, но лишенные глубины и живости.

— Какой ужас, всю свою жизнь варить сосиски! — продолжал я. — В свободное время вам придется поддерживать беседу с посетителями: «Я лично предпочитаю „симку“, а вы?» — «Мне нравятся машины с передними ведущими…»

Продолжая поносить снэк-бары, я вспоминал, какие глаза я люблю и какие любил в своей жизни. Карие, блестящие, живые; их острый взгляд, свойственный французам, как считают иностранцы, проникает в душу, пронизывает насквозь, от него ничего не ускользает, и нет тайны, которую можно от него скрыть. Черные глаза восточных евреек; черные, влажные, глядя на них, кажется, будто плывешь по сонному, полуночному морю, и хочется зарыться лицом в волосы, прильнуть к жаркому телу, глаза с ароматом мокрых волос. Еще я страстно любил глаза, цвета которых я не в состоянии определить, потому что вся их прелесть заключалась в их сущности; описать их можно, только прибегнув к библейским образам: они ослепляют, как меч ангела, охраняющего рай.

Но что сказать о так называемых эмалевых, голубых глазах? Мари-Жанна словно бы надела на зрачки маленькие панцири. Глаза Мари-Жанны — это синеватые надкрылья жука, гладкие, блестящие, отполированные крылья жука ювелирной работы.

Продолжая ругать снэк-бары, я рассматривал Мари-Жанну.

У нее и лицо старательно отшлифовано. Гладкий лоб блестит, как выпуклости на старинной серебряной вазе. Волосы уложены ровными волнами, словно над ними трудился прирученный ветер, дующий всегда в одну и ту же сторону. Розовое личико, незначительное, но свежее, как только что сорванный персик. В полном соответствии с этим всегда хорошо натянутые тончайшие чулки, безупречные, слегка подкрахмаленные блузки, облегающие юбки. Все в ней удивительно гармонично. Но я не обнаружил ничего, что могло бы объяснить ту страсть, которую она вызывала в мужчинах, и упорство ее поклонников.